И Кроули почему-то без всяких сомнений открывает дверь. Он смотрит своими умными глазищами прямо на Кроули. Взгляд у него такой же, как у Гавриила.
Две диких псины слишком сильно ластятся о руки Кроули.
Доберман заходит в комнату неуверенно, поглядывает на Кроули. Тому самому от этого взгляда не по себе и как-то не так. Но добера он всё равно пропускает. Дверь приходится оставить приоткрытой — чтобы ночью она, если что, смогла выйти сама.
Кроули смотрит на свои шрамы на руках. Эти едва заметные бледные рубцы. Эти куча маленьких шрамов, которые Гавриил зацеловывал совершенно недавно. Воспоминания уже не вызывают прилива крови к щекам, уже не заставляют нервно дрожать, но тепло у сердца — навечно.
Эти сухие мягкие губы скользили по каждому шраму — с такой любовью, с такой виной, что Кроули что-то заболело у самого сердца. Наверное понимание того, что Гавриил сейчас не рядом. Не обида — что-то ласковее и теплее.
Доберман запрыгивает на кровать.
Гавриил этого ему не разрешает, но всё равно запускает к себе.
На телефоне несколько сообщений.
Гавриил 21.37.
Зато я с тобой разговариваю.
Гавриил. 22.00
Пинай на себя, Кроули.
Гавриил. 22.59
Спокойной ночи. Не тащись в клубы. Рядом нет меня, чтобы, если что, спасти твою тощую задницу.
Кроули цыкает.
Хочется, конечно, назло пойти прямо сейчас и набухаться, но оказаться снова перехваченным и поваленным лицом на асфальт не хотелось чуть больше, поэтому пришлось послушаться Гавриила.
Или он просто
хотел послушаться Гавриила.
Засыпает Кроули глупо пялясь в телефон, улыбаясь.
Гавриил. 23.20.
Никаких клубов и друзей. Никаких ночных похождений. Никуда и никак. Я волнуюсь.
Этот его личный гангстер — слишком душевный человек. Слишком близко к себе подпускает Кроули, чтобы он смог зайти за грузного сурового дядьку с ружьем наперевес. С взрывчатками, с наркотиками, с головами убитых по всей стене коридора.
Гавриил всего-то — недолюбленный внутри ребенок.
И это так очевидно.
Дни проходят так, будто кто-то их смял и выкинул в мусорку. Будто всё это неправильно и всего лишь черновик, ни о чем и ни о ком. Странные очертания утра, смазанные дни и этот нежно-розовый закат ближе к вечеру, как вечное напоминание о наступившем покое.
Рваться. Верить. Раздражать. Целовать.
Без этого было не так.
В третью ночь, когда розовый закат ещё полотном лежал у ног, когда для настоящей ночи было слишком рано, когда доберман спал у самых его ног, доверчиво уложив голову на ногу, скрип двери — имеющий столько оттенков — раздался в немой тишине. Растворился в розовом закате.
Скрип двери — страх.
Скрип двери — неожиданность.
Скрип двери — ожидание.
Кроули ощущает сквозняк, идущий по полу, пробирающийся на самую кровать. Сердце подобралось к самому горлу, забилось так, что в висках заболело, что сон под веками весь встрепнулся, растворяясь.
Вот она — романтика момента. Вот это всё — болящие виски, волнение, ожидание.
Обожать. Раздражать.
Тишина нарушается скрипом двери.
Нервы Кроули нарушаются только фактом существования Гавриила.
Это так неправильно.
Это всё так неправильно — как легким движением кончика пальца с плеча сползает тонкое одеяло. Как в плечо целуют, как хватают сильно чуть выше сгиба локтя.
Кроули весь вздрагивает под чужим напором, выдыхает рвано и широко раскрывает глаза.
Это так неправильно — как Гавриил в шею целует.
От него пахнет кровью. Пахнет порохом. Пахнет долгой дорогой. Пахнет усталостью, отсутствием сна, алкоголем и кофе.
— Ещё не прошла неделя, — хрипит Кроули в этой тишине. Умные эти глаза добермана доверчиво смотрят на Гавриила.
— Прошло моё терпение. Нельзя так делать, Кроули. Ты же взрослый мальчик.
Это так неправильно — как дыхание горячее проходит вдоль затылка, как кожу прикусывают у самого низа шеи. Как сжимают руками, как дышат тяжело в самые волосы, утыкаясь носом где-то около уха.
Кроули пялится в окно
— А ты ещё взрослее. Должен был сказать…
— Как? Ты же утром слинял.
Это так неправильно — как Гавриил проводит носом по линии роста волос, как проводит губами по шеи, как держит плотным кольцом. Как от него несет несколькими грехами сразу. Кроули тяжело выдыхает и резко ложится на спину, упираясь своими темнющими карими глазами в Гавриила. Его светлые глаза поблескивают в свете луны. Эти усталые глаза, в которых можно увидеть своё отражение, по-прежнему поблескивают этим режущим равнодушием.
— Ну, я же твой сын-долбаеб.
— О, нет, это даже для порно слишком.
Гавриил опирается рукой по другую сторону от лица Кроули. Затмевает собой потолок, смотрит прямо в глаза. Дыхание у Кроули сбилось, а грудная клетка странно стиснулась.
— Я просто жду, когда ты мне всё объяснишь, — он смотрит прямо ему в глаза.
— Я не властен над твоими эмоциями, Кроули. Хоть с чем-то ты должен разобраться сам.
Между ними повисает нервное напряжение, которое проходится током по кончикам пальцев.
Кроули выдыхает и откидывая голову, смотрит на потолок.
— Иди в душ.
Доберман зевает у его ног. Улыбка Гавриила ощущается прямо у сердца, хотя сам лично Кроули её не видит.
— А как же поговорить? — он усмехается. Усмехается совсем безобидно. Рядом с Кроули по-другому уже и не выходило. — Ты же из-за этого на меня обиделся.
— Я обиделся на то, что ты свалил не предупредив. Да и как. Не очень-то и обиделся, — Кроули равнодушно хмыкнул, но смотря ему в глаза было понятно, что он лишь пытается казаться равнодушным. — А что там до моих эмоций… да и не в эмоциях дело. Дело в том, что кто-то чересчур харизматичный говнюк.
— Хммм… Говнюк? Уж точно не про меня.
Кроули усмехается, смотря прямо в глаза. Кроули тяжело выдыхает.
То багровое небо, что растилалось перед его глазами — это был предвестник новой жизни. Это был предвестник страха и запаха смерти, который отразился щемящей нежностью.
Невозможно.
Был убитым.
Был живым.
Был таким разным, но всегда для него — Гавриилом.
Сердитый, грубый, усталый.
Гавриил.
Его Гавриил.
— Иди ко мне.
Голос Кроули выходит хриплым. Но как же он целует, за шею обняв — самое невероятное, что могло быть в жизни Гавриила.
Багровый закат накрывает толстым тёплым покрывалом.
Багровое небо расстилается у самых ног.