Тройной стук. Условный сигнал. Прислушавшись, Альфред снял с петли засов, рывком отворил входную дверь.
— Почему так долго? — спросил он вошедшего. — Я же написал: срочное дело, не опаздывать.
Ханс Энгер ступил через порог, хлопнул Альфреда по плечу.
— Извини, задержался немного.
— Догадываюсь о причине.
Энгер расхохотался, показав мелкие, неровные зубы.
— Брось, Альф! И не смотри на меня, будто судомойка на грязный котел. Я бы в жизни не опоздал. Но тут особое дело…
В его глазах загорелись россыпью лукавые искры — будто форель плеснула серебряным хвостом по воде.
— Знаешь, с той минуты, как увидел ее, — сердце поет, и по всему телу дрожь. Нет, Альф, такой девушки я в жизни еще не встречал. Уверен, ты тоже! Господь лепил ее не из грязи, из которой лепили Адама-пращура, а из доброго пшеничного теста. С розовыми изюминками. Таким пирожным никогда не наешься!
— Нельзя вредить делам из-за девок.
— Брось. Ты не поп и не школьный учитель, а я — не мальчишка. Сам себе хозяин, и даже тебе, другу, не позволю указывать. И потом, сколько раз говорил: не произноси этого ублюдского слова — «девки». Знаешь же, я терпеть его не могу. От таких вот, как ты называешь, «девок» весь род людской и идет.
— И от тех, что по талеру за ночь?
— И от них, представь себе, тоже. — Энгер упрямо выставил вперед лоб, блестящий и крепкий, точно недозревшее яблоко. — Мария Магдалина, помнишь ведь, кем была? Поверь: среди них порядочных и достойных побольше, чем в нашей с тобой канцелярии… Знаю, нехорошо, что хожу к ним. Но ты пойми, я же здоровый мужчина. Даже одуванчику в поле — и то приходится сбрасывать семена.
— Вот ты их и разбрасываешь, где придется.
— Зачем звал? Проповедь мне прочитать?!
Альфред вздохнул, устало потер виски.
— Проходи в комнату. Сам все поймешь.
В противоположность своему другу, Ханс Энгер был широкоплеч и невысок ростом. Радость, смущение или гнев проступали на его лице зрелыми земляничными пятнами. Блекло-рыжие — словно сухая трава в ноябре — волосы падали ниже бровей.
Сейчас, сидя за столом, Энгер рубил крепкой ладонью воздух, говорил быстро, с напором:
— Если уж так все случилось, медлить нельзя. Главное — раздобыть Герману лошадь. Этим я займусь сам, есть у меня пара знакомцев. А уж потом только и останется: красный платок на шею — и в драку.
Альфред сгреб пятерней волосы, тоскливо посмотрел на товарища:
— Какого черта, Ханс… Что ты несешь? Какой платок, какая драка?! Через ворота никому не прорваться.
Они сидели вокруг стола все вместе: Альфред, Герман Хейер и Ханс. Четвертым, поближе к краю, пристроился Вильгельм, сын капрала Эрнста Пфюттера. Пили из глиняных кружек пиво, ломали хлеб, резали чесночную колбасу.
— Соображай быстрее, — ответил Энгер. — Сам же мне рассказывал: в Древней Греции, в Спарте, воины надевали красное перед битвой, чтобы враг не увидел на них крови от ран. Разумеется, мы обойдемся без крови. Герман покинет город тайком, так, чтобы никто не узнал. Но готовиться надо к худшему. Я думаю так: сначала…
Альфред приложил палец к губам: замолчи. В два шага он очутился возле входной двери, прислушался. Показалось? Или за дверью действительно скрипнула половица? Нет, ерунда. В доме не может быть посторонних. Хозяин дома, господин Франк, в отъезде и вернется в город лишь через пару недель. Зельма, служанка, приходит по четвергам.
Вильгельм Пфюттер щелкнул пальцами:
— Давайте трезво смотреть на вещи. Бежать из Бамберга не удастся — схватят. Или у ворот, или на тракте.
— Это как раз неизвестно, — отрезал Ханс. — А вот если Герман останется здесь, схватят без всяких сомнений. За домом Альфа наверняка следят. И на службу он не являлся сегодня.
Но Вильгельм гнул свое:
— Нужно дождаться возвращения его высокопревосходительства. Викарий потому так торопится, что знает: Германа нужно раздавить сейчас. Иначе канцлер не допустит, чтобы его осудили.
Вильгельм говорил равнодушно, спокойно, как будто речь шла не об укрывательстве беглого преступника, а о покупке полотняных штанов. Впрочем, он всегда был таким. Невозмутимый, скупой на слова. Похвала, брань, чужая горячность — ничто его не пронимало, ничто не могло вывести из себя. Если собеседник становился слишком груб и назойлив, парой холодных фраз Вильгельм прекращал разговор. Если же слов было недостаточно — за ними следовал удар крепкого кулака.