Едва железнодорожный эшелон с эвакуированными женщинами и детьми остановился на станции, как на него с пронзительным свистом стали пикировать появившиеся из-за облаков «юнкерсы». От самолетов сразу отделились темные точки. Увеличиваясь на глазах, они с нарастающей быстротой бешено неслись к земле, а потом выше островерхих тополей выросли черные тучи взрывов. Когда дым рассеялся и пыль осела, на месте вагонов в огне корчились железные остовы.
Как только из Бушева, Синявы, Ракитного отошли последние воинские части, раздался глухой взрыв: высоко в воздух взлетел железнодорожный мост через реку. На нефтебазе открыли цистерны. Бензин, керосин длинными ручейками стекали прямо в речку.
Наступила тревожная, в зловещих заревах ночь. Никто не спал. До самого утра вокруг пылало небо, красные языки пламени видны были далеко в степи. В огородах, садах, возле домов рыли ямы: люди прятали все, что еще можно было укрыть.
А через село отходили последние солдаты… Последние!.. Хотелось выбежать на улицу, остановить их и громко крикнуть:
«Не уходите! Куда вы? А как же мы?»
Утром из орудий и пулеметов фашисты обстреляли село, а в полдень по улицам прошли первые вражеские танки.
Сворачивали во дворы, заезжали в сады, крушили груши, яблони — маскировались.
Открывая люки, фашисты вылезали из бронированных укрытий и быстро расползались по домам, как саранча.
Послышались первые грубые слова на ломаном русском языке:
— Матка! Яйки, млеко, давай, давай шнеллер!..[2] По главной улице автоматчики провели троих тяжелораненых красноармейцев.
Визжали поросята, кудахтали куры; немцы шныряли по дворам и по сараям — охотились за живностью. Повсюду раздавались короткие автоматные очереди.
ПЕРВЫЕ ДНИ
К вечеру Володя пробрался на луг нарвать травы — второй день кролики в клетке некормленые. Вдруг в густых кустах, чуть ли не у самой воды, он заметил — что-то чернеет…
Осторожно раздвинул ветки и вздрогнул. Там лежал мужчина. Густая рыжая щетина, взъерошенный чуб, болезненный блеск глаз. Высохшими, потрескавшимися губами он едва прошептал:
— Не бойся, мальчик…
Володя пристально вглядывался в обросшее лицо. Мужчина показался ему знакомым.
— Принеси мне что-нибудь поесть, — попросил он.
— Я мигом! Только вы подождите здесь, — ответил мальчуган и исчез в кустах.
Только по дороге вспомнил, где он видел этого человека. Ну конечно же, в школе! На уроке немецкого языка сидел инспектор. Как раз напротив Володи. Что-то торопливо писал. Володю сзади вдруг подтолкнули:
«Это не инспектор. Это учитель из соседнего села».
Володя мельком взглянул на инспектора. А тот, приложив палец к губам, так тепло и приветливо ему улыбнулся, что мальчик смущенно опустил глаза…
Володя не заставил себя долго ждать. Он принес горшок каши и добрую половину буханки хлеба.
— Ешьте на здоровье!
Дрожащими руками «инспектор» взял из рук мальчугана горшок и жадно принялся за еду. Растерянный Володя отвернулся.
Перекрывая крики, рев моторов, треск автоматов пьяные немцы горланили:
Володя снова посмотрел на «инспектора». Тот уже вытер губы и старательно выбирал крошки хлеба из бороды.
— Что они поют? — спросил Володя.
— Старинную немецкую песню. Первый раз я услышал ее еще в восемнадцатом году, когда на Украину пришли кайзеровцы. В ней поется о том, что немцы должны во что бы то ни стало завоевать Восток:
На противоположном берегу послышались шаги, шелест травы, приглушенная немецкая речь.
Володя с «инспектором» припали к земле.
— Здесь глубоко? — спросил хриплый голос.
— Купаться не опасно, — ответил другой. — Места мне знакомые. Я здесь работал землемером до тридцать девятого года, выполнял задание самого адмирала Канариса. Так что речку эту я хорошо изучил для будущих танковых переправ. А потом пришлось убегать в фатерланд[3].
Раздеваясь, немцы продолжали, наверное, давно начатый разговор.
— Туземцы должны понимать, что Украина завоевана немецкой кровью, — сказал тот, с охрипшим голосом. — Я всегда помню слова фюрера о том, что реорганизация Востока останется фантазией и утопией до тех пор, пока не осуществится политика колонизации и массового истребления местного населения.