— За дверью разойдемся, как чужие… Итак, Леша, желаю тебе счастья, успеха и воли.
Еще раз крепко обнялись друзья и вышли на улицу, Здесь разошлись: один — на север, другой — на восток…
Но Бахчанов был не в силах уехать, не повидавшись с Таней, Глубокое чувство к ней сохранилось неизменным, хотя он понимал, что прошлого не вернешь, что Таня теперь привязана к своей семье, к дочери, мужу.
"Увидеть Таню, поддержать ее", — с такой мыслью Бахчанов торопливо шел по пыльным улицам, и воображение его рисовало картины предстоящей встречи с Таней. То он видел ее порывисто бросающейся ему навстречу, то улыбающейся, хотя на глазах у нее стояли слезы, то представлял Таню сидящей в полном одиночестве, погруженной в тоскливые размышления.
Но все вышло по-иному. Придя на квартиру, он застал здесь, кроме членов семьи врача, товарищей из комитета и среди них… Глеба Промыслова.
Он играл какую-то бравурную вещь на рояле, а Наташа стояла возле него и с любопытством следила за его быстро бегающими по клавиатуре пальцами.
Появлению Бахчанова все обрадовались. Танины глаза засияли, а Промыслов заключил гостя в свои объятия. Еле успевая отвечать на вопросы, сыпавшиеся на него со всех сторон, Бахчанов сел возле Тани и спросил ее, как она чувствует себя среди новых друзей.
Таня ответила, что бесконечно благодарна за все заботы о ней.
— Тебе, Алешенька, в особенности, — прибавила она, целуя дочку, подбежавшую к ней.
— Ну, тогда я от души рад за тебя, — сказал он и, обратившись с какой-то шуткой к Наташе, привлек ее к себе.
Направляясь сюда, он думал о тех словах, которые произнес бы при встрече с Таней. Но слова эти сейчас словно вязли у него во рту. И он заговорил о чем-то постороннем. Во время этой скомканной, но желанной для них обоих беседы они в своем воображении невольно вызывали образы и картины прошлых лет. И эти воспоминания согревали их души.
"Боже, — думала Таня, глядя на его похудевшее лицо со слабо обозначившимися морщинками, — как я его люблю! Будто бы ничего страшного и не с лучилось. И кажется — не годы прошли, а недели. Изменилась только я, а он почти все такой же, разве душой стал еще лучше, чем раньше. И как тяжело сознавать, что во всем случившемся, в сущности, не виноваты ни он, ни я, ни тем более несчастный Сережа".
Она до боли стискивала свои тонкие пальцы, чтобы не расплакаться. А он смотрел на ее обручальное кольцо и думал о своем:
"Не повезло тебе, Алексей. Да и порадоваться счастью Лузалковых тоже не можешь. Ведь они еще несчастливее, чем ты. И что им твое сочувствие да утешение? Сделать бы их счастливыми — вот это радость".
А Наташа, присев на его колено, с забавной деловитостью признавалась:
— И знаете, дядя Леша, что мне очень и очень жалко? Это оставить дома Машу — мою большую куклу. У ней вот такие глаза, и они то открываются, то закрываются.
— Надо бы ее спасти, — произнес Бахчанов и невольной улыбкой прогнал невеселые мысли.
— Не спасете. Она, наверно, арестована.
Воспользовавшись тем, что девочка побежала к роялю (за него вновь усаживался Промыслов), Таня тихо сказала Бахчанову:
— Как я хотела бы мстить! Ты знаешь, кому и за что. И как жаль, что я не поняла этого раньше. Враги понимали лучше меня, чем все это кончится.
— Все кончится их гибелью, — отвечал Бахчанов.
Она посмотрела на него с надеждой:
— Только ради этого стоит еще жить.
— А как же иначе, Танюша!
В это время Промыслов ударил по клавишам, наигрывая какой-то незнакомый мотив, и неожиданно для всех запел:
Доктор засмеялся:
— Глеб Сергеевич, мы будем когда-нибудь гулять у тебя на свадьбе или нет?
— Homo sum, humani nihil a me alienum puto![5] — ответил Промыслов и расхохотался. — Невозможная вещь, дорогой дружище. Я никогда не стану поклонником Гименея.
— "Никогда" — понятие тоже относительное. Все ведь течет, все изменяется, — возразил хозяин дома.
Подали чай. За столом звенели стаканы, не переставая гудел разговор, сыпались шуточные экспромты, слышался смех, иногда закипала оживленная полемика. Инициатором ее был хозяин квартиры доктор Евгений Всеволодович, большой охотник "пофехтоваться" на философские темы.
Впрочем, вспыхнувшие словопрения о процессе познания объективного мира были прерваны вопросом скучающей Наташи, обращенным прямо к Промыслову:
— Дядя Глеб, а дядя Глеб, почему ты не споешь?