Отойдя от окна, он добавил:
— Были тут у меня гости, — он саркастически рассмеялся. — Струве с Туганом. Ряженые под марксистов столпы либерализма. Струве предлагал свою помощь в постановке "Искры". Уверял, что очень сочувствует нам. Разумеется, не из любви к революционным социал-демократам. Где ему! Он-то не меньше нашего знает, что будущее расставит нас по разным сторонам баррикады. Словом, это политикан и пройдоха. Тем не менее мы на материальную помощь согласились. Отчего же? Компромисс по тактическим соображениям. В переводе на народный язык — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Но мы поставили железным условием: никакой сдачи наших идейных позиций, нашей независимости и самостоятельности. И, чтобы не было неясности и двусмысленности, я тут же, в присутствии Мартова и Арсеньева,[2] огласил проект заявления редакции "Искры". Кстати, познакомьтесь с ним, а я посмотрю товарища Вадима, куда же он запропастился.
Владимир Ильич вынул из бокового кармана небольшую тоненькую тетрадь с исписанными страницами и тотчас же вышел.
Бахчанов стал читать.
В проекте ясно была определена ближайшая цель рабочего движения — свергнуть самодержавие, названо средство борьбы — единая централизованная партия и намечена первая задача — создание общерусской политической газеты.
— Так что вы думаете насчет декларации нашей будущей газеты, товарищ Алексей? — раздался голос Владимира Ильича, вернувшегося в комнату.
— Она мне ясна, Владимир Ильич.
— Нет, вы подумайте, что творят "экономисты" — эти копеечные реформаторы в нашем старом, добром рабочем Питере! Они вышибают из рабочих организаций всех последовательных революционеров. Как прикажете поступать с такими господами?
— Да их самих пора бы вышибить оттуда!
— Вот именно пора! — Владимир Ильич заложил обе руки за спину, прошелся из угла в угол и, как бы приняв окончательное решение, добавил: — Мне сначала представлялось за лучшее направить вас в текстильные районы, но там справится Грач.[3] Вас же целесообразнее командировать в Питер. Поедете?
— Жду ваших распоряжений, Владимир Ильич.
— Вот и отлично. Товарищ Вадим снабдит вас на дорогу хотя бы малой толикой денег (мы ведь все ужасно страдаем от безденежья) и укажет некоторые уцелевшие явки. Знаю, в Питере вам первое время будет архитрудно. Черкнул бы старым друзьям пару строк, но, увы, где-то они теперь?
— Не беспокойтесь обо мне, Владимир Ильич. Как-нибудь выкручусь…
— Вот это-то "как-нибудь" меня и волнует, дорогой Алексей Степанович.
За чаем вспомнили некоторых товарищей. Сколько произошло перемен в жизни каждого из них! Тот томится в ссылке, этот эмигрировал за границу, третий из-за болезни отошел от дел партии, ну, а четвертый по-прежнему продолжает служить верой и правдой рабочему классу, несмотря на тяжкие невзгоды, какими так богата жизнь подвижника революционного подполья.
Как обрадовался Бахчанов, узнав от Владимира Ильича, что сюда, в Псков, недавно залетел старый друг Иван Васильевич Бабушкин! Со свойственной ему энергией Иван Васильевич наладил в Екатеринославе партийную работу. К сожалению, провокаторы навели на его след жандармерию, и плохо пришлось бы старому другу, не сумей он вовремя оттуда уехать.
С грустью поведал Владимир Ильич о последних днях жизни другого своего соратника и товарища, тоже ветерана петербургского "Союза борьбы", Анатолия Александровича Ванеева, умершего в сибирской ссылке. Этого человека Бахчанов знал и потому весть о его кончине встретил с душевной болью.
Спросил он и о судьбе своей учительницы из Смоленской вечерне-воскресной школы за Невской заставой.
— Надежда Константиновна отбывала ссылку вместе со мной в Шушенском, — рассказывал Владимир Ильич, — а сейчас находится в Уфе под гласным надзором. Хотела переехать сюда в Псков, но департамент полиции отказал. Придется самому туда заглянуть.
— А разрешат?
— Попытка не пытка. А быть там необходимо. Надежда Константиновна хворает.
— Тогда я очень прошу вас, Владимир Ильич, передать ей мой глубокий поклон и самое сердечное пожелание доброго здоровья.
— Непременно передам. Кстати, Надежда Константиновна хорошо помнит вас и рассказывала, как вы помогали ей во время питерской стачки.
Бахчанов в смущении улыбнулся: