И смогла отказать королю лишь одна
(Дочь анжуйца, безродная тля!)
Мол, в другого она много лет влюблена,
и не любит совсем короля.
Был разгневан король, и безмерно суров.
И его приговор был жесток.
И при чем здесь любовь? Нет закона для львов,
кроме права на лучший кусок.
Был у Ричарда шут, балаболка и плут,
карлик с кожей, чернее, чем ночь.
И она, как жена, за него отдана
и из Франции услана прочь.
Ах, как ночи в апреле в Анжу хороши!
И на свадьбе ее шутовской
веселился весь двор короля от души,
лишь невеста глядела с тоской.
Возразить не посмели ни мать, ни отец,
так был страшен отвергнутый лев!
Лишь пузатый чернец, поднимая венец,
часто путал слова, захмелев.
С девой в брачный покой удалялся жених,
грубой шуткой гостей веселя.
Черно-белым покров был на ложе у них,
и презрителен смех короля.
Только гордый король в самомненьи своем
и не думал, бедняга, о том,
что бывает и карлик в любви королем,
а король — просто жалким шутом.
Я не стану покровы с их тайны срывать,
хоть прошло с той поры много дней.
Остальным наплевать. Помнит только кровать
как был чуток и нежен он с ней.
Но лишь только заря заалела вдали,
пробиваясь в предутренней мгле,
появился бальи, и ее увезли
к серым скалам у Па-де-Кале.
И она из Кале на большом корабле
отплывала от отчих земель.
Об изгнаньи ее ни канцоны, ни лэ
не сложил ни один менестрель.
А к утру, в белом мареве Дуврских скал,
вдруг увидела, словно во сне:
пролетел-проскакал словно счастья искал,
статный рыцарь на белом коне.
В том, что Бог есть любовь, и сомнения нет:
в сердце рыцарь был вмиг поражен.
Повеленьем планет то был Плантагенет,
принц несчастный по имени Джон.
Поднялся по скале он в предутренней мгле,
чтоб приветствовать солнца лучи.
И увидел красавицу на корабле,
чьи глаза — словно звезды в ночи.
И, уже, зачарованный ей до конца,
о других и подумать не мог.
Только грезил улыбкой, овалом лица,
безупречностью грудей и ног.
А она с корабля шла, как пленник к врагу
входит в путах, чтоб выйти рабом.
Вдруг узрела слугу на морском берегу
и портшез с золоченым гербом.
Привезли ее к темной стене городской,
когда гаснут лампад фитили,
и над Темзой рекой в королевский покой
две служанки с почтеньем ввели.
Был принц Джон куртуазен, как папа Анри,
безупречно красив и учен,
и встречал ее стоя, у самой двери,
хоть и в мантию был облачен.
— О прекрасная дева! — сказал ей принц Джон, -
я своей благодарен судьбе.
Пусть я права на трон бессердечно лишен,
но могу быть слугою тебе.
Но улыбка не тронула дамы уста,
и она отвечала: «Сеньор!
Королем была выдана я за шута
и весь род мой пятнает позор.
Мне не лестны признанья твои и слова.
Я твердила уже королю:
есть на сердце мое у другого права.
Я любила его и люблю.
— О, мадонна! — воскликнул принц Джон наконец,
Кто же этот счастливец, открой:
сладкогласный певец, иль богатый купец,
или славой покрытый герой?
— О мой принц, — отвечала с улыбкой она
(словно солнышко вспыхнуло вдруг)
— тот, кому я душою и сердцем верна, -
это мой же законный супруг.
Схож он внешностью с пнем, опаленным огнем,
но смеяться над ним не спеши!
Ведь под черною кожей скрываются в нем
острый ум и богатство души.
Коль позволит Господь, я еще расскажу
как от шуток его и проказ
Ангулем, и Бретань, и родной мой Анжу
помирали от смеха не раз.
Что мне вся молодежь? Для меня он пригож
и таким, как создал его Бог.
И весь мир обойдешь — никого не найдешь
кто в любви с ним сравниться бы мог.
Он умней и сильней недалеких парней,
что кичатся родней и мошной.
Пусть мой шут не богат, и не знатных корней,
лишь ему я бы стала женой.
Но отец мой согласья б не дал никогда.
Запретил бы — и дело с концом.
И сыграли мы шутку (и ей я горда!)
над самим королем и отцом.
Шут устроил: двором я прошла напоказ,
короля возмущая покой,