Решение, стоит ли поддерживать революционную программу Кастро или лучше сопротивляться ей, с неизбежностью должно было повлечь за собой колоссальные последствия. О сотрудничестве от случая к случаю не могло быть и речи — революция требовала безоговорочной лояльности. Практический смысл этого соображения для повседневной работы «Бакарди» стал постепенно проясняться всего через месяц-другой после триумфа Кастро. Профсоюзы «Бакарди» тут же выдвинули руководству компании новый перечень требований — например, сократить рабочую неделю с сорока восьми до сорока часов с сохранением прежней оплаты. В прошлом руководство, столкнувшись с подобными трудностями, начало бы переговоры с лидерами профсоюзов, однако теперь приходилось решать, какая позиция будет «революционной».
Настроение «все или ничего» поставило кубинских либералов в шаткое положение.
Первым, кто выразил недовольство по этому поводу, был отважный человек по имени Луис Агилар, автор политической колонки в гаванской газете «Пренса Либре». Уже в марте 1959 года Агилар стал возмущаться «невероятной легкостью, с которой нынче принято швыряться во все стороны словом «контрреволюционный», как будто невозможно отличить ядовитую цензуру от честной и искренней критики или несогласия». Три месяца спустя в той же колонке он описывал дилемму, перед которой оказались либеральные диссиденты, уже более горькими словами.
С одной стороны, Революция, словно электрический ток, высвечивает свои достижения и свои программы, свою мечту о справедливости и свое стремление исцелить язвы общества, и эта живительная сила заставляет душу трепетать от любви к Кубе и вдохновляет преданно исполнять свой долг.
С другой стороны, очевидно, что у любого движения всегда есть отрицательные стороны, перегибы, … и возникает искушение подать голос – смиренно и спокойно — чтобы предостеречь, дать совет, с чем-то не согласиться.
Ах! Но тут нам напоминают, что указывать на ошибку Революции — значит примыкать к мрачным сонмищам врагов, которые планируют страшную месть и внутри страны, и за ее пределами.
Агилар был уроженцем Сантьяго и близким другом семьи Бакарди и открыто выразил чувства, которые в глубине души испытывали многие из Бакарди. Несмотря на сомнения в Фиделе Кастро и его диктаторском стиле управления, несмотря на недовольство массовыми казнями и антиамериканской риторикой, которая становилась все резче, Бакарди по большей части держали язык за зубами, не желая, чтобы их считали врагами революции. В июле компания дала согласие на использование своего рекламного пространства для пропаганды демонстрации guajiro в Гаване — именно так, как ее попросили организаторы. «Исторические объятия», — называется рекламное объявление «Бакарди» в одной газете: В этот день, 26 июля, в день свободы и радости, столичные кубинцы раскрывают братские объятия своим соотечественникам из сельской местности.
«Атуэй» и «Бакарди» с энтузиазмом поддерживают эти объятия — объятия истории и будущего. Пусть это единение нашего народа станет залогом счастливого будущего нашей страны.
Фидель Кастро сыграл в циничную игру со многими кубинскими работодателями, молчаливо подтолкнув их к убеждению, будто если они выкажут готовность к сотрудничеству, правительство с меньшей вероятностью склонится к социализму. Как-то раз в интервью, вспомнив, сколько банкиров и бизнесменов пришли поприветствовать его в первые дни после триумфа, поскольку рвались показать, что хотят помогать революции, пошутил: «Я решил: «Пусть думают, что хотят. Чем больше они будут уверены, что на нас можно рассчитывать, тем сильнее удивятся».
К лету 1959 года Кастро, продолжая подчеркивать, что он не коммунист, начал нападать на всех, кто выражал тревогу по поводу коммунистических течений в его правительстве. Когда президент Мануэль Уррутия в середине июля сказал в телевизионном интервью, что «коммунисты причиняют Кубе колоссальный вред», Кастро был в ярости. Он тщательно рассчитал следующий шаг — объявил, что уходит с поста премьер-министра, и в четырехчасовой речи, которую транслировали по телевизору, безжалостно клеймил Уррутию, утверждая, что тот сфабриковал коммунистическую угрозу на Кубе, чтобы дать США возможность вторгнуться на Кубу и подавить революцию. Кастро, который всего за полгода до этого клялся, что «передает всю власть» Уррутии, теперь заявлял, будто президент не оправдал доверия настоящих революционеров, так как отказывается поддерживать их инициативы.
Эффектная речь по поводу ухода в отставку была чистой воды политическим спектаклем — Кастро не собирался отказываться от власти. Услышав, как он громит Уррутию, тысячи разгневанных кубинцев сошлись к президентскому дворцу — как и предвидел Кастро — и потребовали импичмента. Не прошло и нескольких часов, как президент подал прошение об отставке и укрылся в доме друзей, страшась ареста или даже казни. Но Фиделю этого показалось мало. Останется он у власти или нет, заявил он, решать «кубинскому народу» — он имел в виду тех, кто должен был прийти на демонстрацию 26 июля. Только тогда, под одобрительный рев толпы, Кастро объявил, что подчиняется «воле народа» и по-прежнему будет премьер-министром. «Вот она, подлинная демократия!» — воскликнул он, воздев руки. Как и в случае с демонстрацией в поддержку расстрелов, которая состоялась за полгода до этого, Кастро показал, что ему не нужны выборы, чтобы консолидировать власть, — он мог укрепить свою позицию и сокрушить врагов, просто мобилизовав толпу. Этот прием у Кастро был общий со всеми диктаторами в мире.