Политические идеалы H. Н. Муравьева мало соответствовали эталону администратора такого уровня. Он был сторонником отмены крепостного права, безусловного и полного освобождения крестьян с землею, гласного судопроизводства с присяжными, уничтожения сословий, неограниченной печатной гласности, широкого народного самоуправления. При генерал-губернаторе Муравьеве в корне изменилось отношение к местным инородцам — бурятам, якутам, тунгусам (эвенкам), малым народностям Приамурья. Он защищал их от произвола чиновников и купцов, не преследовал традиционные верования, поощрял изучение русского языка, приобщая тем самым неграмотное население к отечественной и мировой культуре.
Необъятный край требовал постоянного внимания и заботы. Весной 1854 года генерал-губернатор на пароходе «Аргунь» лично возглавил флотилию из 77 грузовых судов с пушками, боеприпасами и солдатами и достиг низовий Амура, где основал ряд военных постов. Далее путь поредевшей флотилии лежал на Камчатку. Здесь Муравьев определил удобные места для батарей в Авачинской бухте, им вскоре суждено было сыграть решающую роль в разгроме англо-французской эскадры, пытавшейся захватить Петропавловск-Камчатский. Встречавшийся с ним в то время писатель Иван Александрович Гончаров (1812–1891) так описал генерал-губернатора: «Небольшого роста, нервный, подвижной. Ни усталого взгляда, ни вялого движения. Это боевой отважный борец, полный внутреннего огня и кипучести в речи, в движениях».
Бакунин же в письме к Герцену дал такую характеристику своему высокому покровителю — «одному из лучших и полезнейших людей в России»: «Есть в самом деле один человек в России, единственный во всем официальном русском мире, высоко себя поставивший и сделавший себе громкое имя не пустяками, не подлостью, а великим патриотическим делом. Он страстно любит Россию и предан ей, как был ей предан Петр Великий. Вместе с тем он — не квасной патриот, не славянофил с бородою и с постным маслом. Это — человек в высшей степени современный и просвещенный. Он хочет величия и славы России в свободе. Он — решительно демократ, как мы сами, демократ с своей ранней молодости, по всем инстинктам, по ясному и твердому убеждению, по всему направлению головы, сердца и жизни; он благороден как рыцарь, чист как мало людей в России; при Николае он был генералом, генерал-губернатором, и никогда в жизни не сделал он ничего против своих убеждений. Вы догадываетесь, что я говорю про Муравьева-Амурского. <…> Я много встречал людей, но не знал еще [ни] одного, в котором сосредоточено было бы так много друг друга дополняющих даров и способностей: ум смелый, широкий, жгучий, решительный; природное увлекающее, воспламеняющее красноречие и вместе простота понимания и изложения удивительная. От прикосновения его мысли светлеют и простеют самые сложные, самые мудрые вопросы; пошиб мысли совершенно русский, практический. Память редкая, обнимающая равно и дела и людей…»
Но, как уже было сказано, у придерживающегося либеральных взглядов генерал-губернатора было много недоброжелателей и в столичных административных сферах, и в самой Сибири. Одним не нравились жесткие (деспотические, по их мнению) методы его управления, другие вообще критиковали все, что он делал в связи с преобразованием Приамурского края.
Как бы это дико ни прозвучало сегодня, в то время находились люди (и немало), считавшие, что Приамурье, Приморье, Уссурийский край, остров Сахалин, другие отдаленные территории вообще не нужны России и все усилия по их освоению — напрасный, к тому же весьма затратный труд. Апогеем такой близорукой (антиимперской по своей сущности) политики царизма явилась позорная продажа Аляски, уступленной в 1867 году США за 7,2 миллиона долларов (мене чем за 11 миллионов рублей), то есть фактически за бесценок (тем более что вскоре на Аляске было открыто и освоено баснословно богатое месторождение золота, а позже — огромные запасы нефти).
В описываемое время в столичном «Морском сборнике» не без высокого покровительства публиковались хлесткие антимуравьевские статьи бывшего декабриста Дмитрия Иринарховича Завалишина (1804–1892)[21], оставшегося после амнистии в Чите. Он называл Амур «язвой России» и обвинял Муравьева в диктаторских замашках. Сегодня мелкотравчатая недальновидность главного обличителя генерал-губернатора, полное отсутствие у него геополитического или хотя бы патриотического мышления очевидны. Но тогда его публикации вызывали определенный резонанс в среде сибирской общественности. С Завалишиным со временем солидаризировались три знаменитых «петрашевца», находившихся на вечном поселении в Иркутске — сам Михаил Васильевич Буташевич-Петрашевский и его соратники Николай Александрович Спешнев (1821–1882) и Федор Николаевич Львов (1823–1885).
До поры до времени петрашевцы старались не вступать ни в какие конфликты с властями. Им дозволялось заниматься просветительской деятельностью, участвовать в обсуждении насущных местных проблем, для чего совершенно легально собираться вместе с иркутской молодежью в библиотеке. Более всего они — и в особенности М. В. Буташевич-Петрашевский — опасались выйти за рамки дозволенного и быть обвиненными в экстремизме. Несколько сгущая краски, Бакунин, хлебнувший горя от общения с петрашевцами, так характеризовал их лидера:
«Он — далеко не революционер, не открытый боец, на это он неспособен, он — трус; и несмотря на трусость, он не может оставаться в покое; он интригует, пакостит, ссорит, даже отваживается на опасные вещи по неизбежному внутреннему стремлению, которое в нем сильнее даже самого страха. Он — неизлечимый законник и готов поссорить братьев, самых близких друзей, для того чтобы завести между ними тяжбу. Таким образом во всех деревнях, куда он был ссылаем, во всех маленьких городах ему удавалось и до сих пор удается перессорить всех жителей между собою. Ему есть дело до каждой грязной истории между лицами, ему совершенно незнакомыми, и он до тех пор не успокоится, пока не найдет в ней для себя роли. Как истинный художник, помимо всех личных видов, хотя он и далеко не пренебрегает ими, он любит шум для шума, скандал для скандала, грязь для грязи. Этот человек злопамятен и мстителен до крайности, но ничем не оскорбляется. Уличите его во лжи, в клевете, назовите его в глаза подлецом, поколотите его, он завтра же подаст вам руку и будет уверять вас в своем уважении и в своей симпатии, если это только покажется ему нужным».
Конфликт политических ссыльных с генерал-губернатором зрел постепенно и исподволь, но как раз к моменту переезда Бакунина в Иркутск достиг своего апогея. Поводом вообще-то послужила случайная дуэль между двумя заезжими офицерами, в результате которой один из них был убит. И хотя губернатор в то время отсутствовал в Иркутске, тем не менее возмущение политических ссыльных и их окружения выплеснулось прежде всего в его адрес. Иркутская общественность разделилась на две партии — губернаторскую и антигубернаторскую. Моментально вспомнились все забытые обиды, против «сибирского сатрапа» были пущены в ход дозволенные и недозволенные приемы и средства. Принципиальное противостояние быстро превратилось в обыкновенную «кухонную склоку». В центре ее и оказался Бакунин, принадлежавший, естественно, к «губернаторской партии».
Погасить пламя пожара Бакунин, к сожалению, не смог, понимая, что политссыльные петрашевцы не правы от начала до конца, а личная вина губернатора не просматривалась ни с какой стороны. Муравьев же, зная, откуда дует ветер, попытался разрешить конфликт репрессивными методами: Львова уволили со службы, Петрашевского вообще выслали из Иркутска, библиотеку, где проходили встречи демократической (точнее — антигубернаторской) общественности, закрыли. Пострадавшие закусили удила и сумели передать свой гневный и желчный протест в Лондон для опубликования в герценовском «Колоколе». Всю грязь, какую они копили на протяжении многих лет, петрашевцы выплеснули на главного виновника всех, по их мнению, бед — генерал-губернатора Восточной Сибири, введя в заблуждение и главного редактора нелегального журнала Искандера-Герцена.
Вот тогда-то и потребовалось прямое вмешательство Бакунина. Он написал Герцену предлинное письмо, приложив к нему статью под названием «Ответ “Колоколу” от 1 декабря 1860 года». Главная цель — защитить Муравьева-Амурского от наветов и клеветы. Это ему удалось блестяще: «В продолжение 13 лет один из лучших русских людей, проникнутый истинно-демократичным и либеральным духом, трудился в поте лица своего, для того чтобы очеловечить, очистить, облегчить и поднять по возможности вверенный ему край. Он совершил чудеса, в особенности чудеса для соннолюбивой России, привыкшей заменять дело фразами да мечтами; ничтожными средствами, без всякой помощи и поддержки, почти наперекор Петербургу он присоединил к русскому царству огромный благодатный край, придвинувший Сибирь к Тихому океану, и тем впервые осмыслил Сибирь; он не жалел ни трудов, ни здоровья, он весь отдался великому и благородному делу, сам везде присущий и сам всегда работая как чернорабочий. В продолжение 13 лет он давал нам пример полнейшего самоотвержения; все его стремления, замыслы, предприятия, отличавшиеся истинно гениальной меткостью и простотою, проникнуты были высоким духом справедливости и желанием общего блага. 13 лет боролся он, и боролся небезуспешно, за права сибирского народа, стараясь освободить его, опять-таки сколько было возможно при известных вам политических условиях, от притеснений чиновно-административного, купеческого, горнозаводского, золотопромышленного, равно как и от зловонно-православного притеснения. Он успел очеловечить вверенный ему край, смягчить и облагородить все отношения, так что можно смело оказать, что ни в одной провинции России нет такой свободы движения и жизни вообще, как в Восточной Сибири, и ни в одном провинциальном городе не живется так привольно, легко и гуманно, как в Иркутске. Все это — дело Муравьева Сибирского…»
21
Завалишин не являлся декабристом в полном смысле этого слова. Он не состоял ни в одном из тайных обществ, на Сенатскую площадь не выходил, не принимал участия в составлении и обсуждении основополагающих документов — главным образом потому, что, будучи морским офицером, находился в кругосветном плавании с экспедицией Крузенштерна и Лисянского. Но он сочувствовал республиканским идеям, знал о существовании движения, работал над собственной программой переустройства общественной жизни и был приговорен к «вечной каторге», так сказать, за крамольный образ мыслей и за недонесение о существовании заговора. В Сибири проявил исключительно неуживчивый характер, о чем Бакунина предупреждали все без исключения декабристы.