Со щитом ли, на щите
четверть года в маяте
бил по каменной плите,
ломал бетоны.
Но зато пошла теперь
жизнь, подобная мечте:
у меня в одной пяте
удар — с полтонны!
Вот статья о карате.
Там слова о красоте.
Я ж добавлю в простоте
такое мненье:
скажем, выйдешь в декольте —
возвращаешься в пальте,
при часах вот, при зонте
и в настроенье!
Ашхабадская весна
(школьная фотография)
Как искать бы стал в золе
драгоценный камень,
пепел выгоревших лет
разгребу руками —
и сверкнёт ясным-ясна
из золы былого
ашхабадская весна
шестьдесят седьмого.
Школьный сад в который раз
солнышком заплатан,
и стоит десятый класс
перед аппаратом,
а вокруг — пьяным-пьяна,
зелена́, рискова —
ашхабадская весна
шестьдесят седьмого.
Не открыт пока что счёт —
всё одни кануны.
Мы не молоды ещё —
мы всего лишь юны.
И глядит, потрясена,
с неба голубого
ашхабадская весна
шестьдесят седьмого.
Вот поманит, как блесна.
Прилечу — узнаю,
что теперь не та весна,
а совсем иная.
Лягу спать — и не усну.
Отпустите снова
в ашхабадскую весну
шестьдесят седьмого!
Ничего не натворю —
лишь пройду вдоль сада
и украдкой посмотрю
я на свой десятый.
Ну хоть издали взгляну
на себя иного…
Отпустите в ту весну
шестьдесят седьмого!
Песенка о Б. Щ.
Посвящается Б. Щ.
Возле входа в филиал
референт торговлю клял:
клял базары, гастрономы,
клял торговый филиал.
Чутко носом трепеща,
подходил к нему Б. Щ. —
и топырился «макаров»
из-под серого плаща.
На лужайке Петя Лех
совершал смертельный грех —
он опять писал романы
вдалеке от всех помех.
Буреломами треща,
выходил к нему Б. Щ. —
и топырился «макаров»
из-под серого плаща.
Шёл, нетрезв и светлошерст,
Пчёлкин, тоненький, как шест,
наводя людей на мысли
об отсутствии веществ.
Коверкотами треща,
подбегал к нему Б. Щ. —
и топырился «макаров»
из-под серого плаща.
Я, худой и молодой,
смылся к Волге голубой
и, нырнув, про Куличенку
что-то булькнул под водой.
Мерно ластами плеща,
подплывал ко мне Б. Щ. —
и топырился «макаров»
из-под серого плаща.
Крайняя песенка
Рвётся мат в очередях громче канонады,
рвутся толпы в гастроном, мать его ети!
Но для нас, для россиян, многого не надо —
нам бы только крайнего найти!
…Это всё варяги, немчура высоколобая!
Завели усобицу при русских при людя́х!
Взяли подали пример — а мы теперь расхлёбывай:
до сих пор дерёмся меж собой в очередях…
Рвутся новые штаны только что со склада,
рвётся вдребезги АЭС, мать её ети!
Но для нас, для россиян, многого не надо —
нам бы только крайнего найти!
…Это всё татары, азиаты косоглазые!
Исказили генофонд, как морду на суде!
Навязали узелков — а мы теперь развязывай:
до сих пор в стране бардак, как в Золотой Орде…
Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда,
рвётся новый Волгодон, мать его ети!
Но для нас, для россиян, многого не надо —
нам бы только крайнего найти!
…Это всё масоны с иудейской подоплёкою!
Продали Россию, гады, выпили кровя!
Казачков на лошадей — и плёточкою-плёткою
выгнать их обратно, в иудейские края!..
Рвётся мат в очередях громче канонады…
Рвутся новые штаны только что со склада…
Рвутся трубы в феврале в центре Волгограда…
Нам бы только крайнего найти!
Грустный Роджер
Баллада о Пьере Легране
На Мадрид держит курс галион.
На борту — золотой миллион.
На борту, на борту,
а в антильском порту
казначеи подводят черту.
Вот он, лёгкий предутренний бриз.
Как цветок, распускается бриг.
Паруса, паруса,
на канатах — роса,
и прибоя гремит полоса.
И сказал капитан Пьер Легран:
«Вон испанец ползёт по ветрам.
Как досадно, что он —
боевой галион!
У него на борту — миллион».
Пьер, ты прав, он сильней во сто крат.
И какой же антильский пират
нападает на жертв
в сорок пушечных жерл,
чтоб от крови настил порыжел!