* * *
Над рекой, над кручей яра,
начиная клокотать,
шла гроза — как Божья кара
или Божья благодать.
Полыхая белокрыло,
шла по сутолоке вод —
и уже не важно было:
воскресит или убьёт.
* * *
Вот и кончен поединок. Навсегда.
Впереди ещё какие-то года,
слёзы пьяные да карканье ворон.
На зубах скрипит песчинка с похорон.
Теперь уже недолго…
* * *
Будут ли тому причиной войны
или наступленье тяжких льдов —
мы уйдём. Земля вздохнет спокойно,
распрямляя шрамы городов.
Разве это не издёвка злая:
пробуя на ноготь остриё,
взрывами и плугами терзая,
люди звали матушкой её!
Из окна — запруженная Волга.
Берега в строительной пыли.
Ждёт Земля. Теперь уже недолго.
Мы уходим. Мы почти ушли.
* * *
Мне снятся сны, где всё — как наяву:
иду проспектом, что-то покупаю.
На кой я чёрт, скажите, засыпаю —
и снова, получается, живу?
Я эту явь когда-нибудь взорву,
но не за то, что тесно в ней и тошно,
и даже не за подлость, а за то, что
мне снятся сны, где всё — как наяву!
* * *
Когда ты предаёшься хлопотам
в толпе таких же человечин,
внутри нашёптывает кто-то там:
«Ты, парень, случаем, не вечен?
Со страхом или с умилением,
но пережил ты, спору нету,
любовь, Отечество, миллениум…
Осталось пережить планету».
* * *
Забавно сознавать, но Робинзон-то —
в тебе. Не на рисунке. Не в строке.
Куда ни глянь, враньё до горизонта,
и ты один на малом островке.
Что остаётся? Верить в милость Божью,
когда волна пугающе близка,
да подбирать обкатанные ложью
обломки истин с белого песка.
* * *
Ужасен русский Бог. Услужлив русский бес.
Один — молчит, другой — не умолкает,
словами сыплет, локотком толкает —
по долгу службы, что ли, отвлекает
от грозного молчания небес?
* * *
Ничего мы не обрящем —
только темечко расплющим,
пребывая в настоящем
и мечтая о грядущем.
Не дури, едрёна вошь!
Рок тебя не проворонит.
Здесь ты все-таки живёшь,
а в грядущем — похоронят.
* * *
Когда возвратишься в пустую
бетонную гулкую клеть,
где лампа горит вхолостую
и где предстоит околеть,
ты лепет воды в туалете
прими за журчанье ручья —
и нет уже каменной клети,
и вновь боевая ничья!
Белая усадьба
* * *
Неба серое болотце.
Влажная стена.
У балкона чайка бьётся,
будто простыня.
Бедолага, шаромыга[14],
марлевый испод.
Это утро. Это Рига.
Это Новый год.
Белая усадьба
Людмиле Козинец
Ох, упрям! Сижу в кабаке.
Сыт и пьян, и нос в табаке.
То ли песня вдалеке,
то ли где-то свадьба…
Штоф вина на столе пустом
у окна, а в окошке том —
над господским над прудом
белая усадьба.
Сыр да бор да негромкий сказ,
мол, недобр у барыни глаз —
привораживает враз,
хуже не сказать бы…
Черти пьяные, вы о ком?
Я-то с барыней не знаком!
Ну а сам взгляну тайком
в сторону усадьбы.
Что ж, колдунья, твоя взяла!
Грош кладу я на край стола.
Углядела, повела…
Век тебя не знать бы!
Волшебством ты и впрямь сильна:
я в шестом кабаке спьяна́,
а в окошке вновь она —
белая усадьба…
* * *
Я к тебе уже не приду.
Никогда тебе не спою.
Оставайся в своём раю —
я останусь в своём аду.
Иногда лишь приснится сон:
позолота старинных книг,
за окошком — прибоя стон
и раскинувший крылья бриг.
Я бы мог за тобой пойти
в чёрный ад под вороний грай.
Только в рай не могу, прости,
потому что не верю в рай.
Наша жизнь — как прокля́тый круг
из предательств и суеты.
Иногда лишь приснится вдруг
всё, о чём говорила ты.
Выбирай тут, не выбирай —
не раздвинутся створки врат.
Да и рай твой — лишь с виду рай,
а присмотришься — тот же ад.