От ее платья исходил такой острый запах, что при каждом ее движении мне хотелось чихнуть.
«Ее, конечно, зовут Гермер, фрейлейн Гермер, вы знаете», – сказал доктор Циттербейн громко.
Тогда акробат засмеялся коротким смешком, посмотрел на нее и пожал плечами, словно хотел в чем-то извиниться.
Мне он был противен. У него на шее были кожные перерождения шириною в ладонь, как у индюка, но похожие на брыжи[10], окружавшие всю шею, белесые.
Трико его было бледно-телесного цвета и болталось на нем сверху до низу, так как он был узкогрудым и худым. На голове у него была светло-красная шляпа с белыми крапинками и пуговками. Он встал и начал танцевать с какой-то женщиной, у которой на шее было ожерелье из крапчатых ягод.
– Разве вошли еще новые женщины? – спросил я лорда Гоплеса глазами.
– Это Игнация – моя сестра, – сказала Альбина Вератрина и, произнося слово «сестра», она подмигнула уголками глаз и истерично засмеялась. Потом она вдруг высунула мне язык, и я увидел, что на нем была сухая, длинная красная полоса и мне стало страшно.
«Это похоже на последствия отравления», – подумал я про себя. «Почему у нее красная полоса? Это похоже на отравление».
И снова я услышал музыку, словно издалека:
и, сидя с закрытыми глазами, знал, что все кивали в такт головою.
«Это похоже на отравление», – снилось мне, и я проснулся, вздрогнув от холода.
Горбун в зеленом, покрытом пятнами камзоле держал на коленях уличную девку и сдирал с нее платье дрожащими, угловатыми движениями, как бы в пляске св. Витта, словно следуя ритму неслышанной музыки.
Потом доктор Циттербейн встал с большим трудом и расстегнул ей на плечах платье.
***
«Между одной секундой и следующей есть всегда граница, но она лежит не во времени, ее можно только мыслить. Это петли, как в сетке», – слышал я голос горбуна, – «и если даже сложить эти границы, еще не получится времени, но мы все же мыслим их, – один раз, еще раз, еще одну, еще четвертую.
И когда мы живем только в этих границах и забываем минуты и секунды и не знаем их более, тогда мы умерли, тогда мы живем в смерти.
Вы живете пятьдесят лет, из них десять лет у вас крадет школа: остается сорок.
И двадцать пожирает сон: остается двадцать.
И десять – заботы: остается десять.
И пять лет идет дождь: остается пять.
Из них вы четыре проводите в страхе перед «завтра»; итак, вы живете один год – может быть!
Почему вы не хотите умереть?!
Смерть
хороша.
Там покой, всегда покой.
И никаких забот о завтрашнем дне.
Там безмолвное настоящее, какого вы не знаете, там нет ни ранее, ни позднее.
Там безмолвное настоящее, какого вы не знаете! – Это те сокрытые петли между двумя секундами в сети времени»
***
Слова горбуна пели в моем сердце; я взглянул и увидел, что у девушки спустилась рубашка и она, нагая, сидит у него на коленях. У нее не было грудей и не было живота, – только какой-то фосфоресцирующий туман от ключицы до бедра.
Он схватил руками этот туман, и что-то загудело, словно басовые струны, и с грохотом посыпались куски известкового камня.
«Вот какова смерть», – почувствовал я, – «как известковый камень».
Тогда медленно, как пузырь, поднялась середина белой скатерти, – ледяной ветер подул и развеял туман.
Показались блестящие струны, они были натянуты от ключицы к бедру девки. Существо – наполовину арфа, наполовину женщина!
Он играл на ней, так снилось мне, песнь о любви и любовной язве, и вдруг эта песнь перешла в какой-то странный гимн:
И при этих стихах у меня появилась тоска по смерти, и я захотел умереть, но в сердце встала жизнь, – как темное стремление. И смерть, и жизнь стояли грозно друг против друга; это столбняк.
Мои глаза были неподвижны; акробат наклонился надо мной, и я увидел его болтающееся трико, красную покрышку на его голове и брыжи на шее.
«Столбняк», – хотел прошептать я и не мог.
И вот, когда он переходил от одного к другому и испытующе смотрел нам в лицо, я понял, что мы парализованы: он был, как мухомор.
Мы съели ядовитые грибы, а также veratrum album, траву белого остреца.
Это все ночные видения!
Я хотел громко выкрикнуть это и не мог.
Я хотел посмотреть в сторону и не мог. Горбун в белой лакированной маске тихо встал, остальные последовали за ним и молча построились в пары.
Акробат с француженкой, горбун с женщиной – арфой, Игнация с Альбиной Вератриной. – Так прошли они, выстукивая пятками па кэк-уока, по двое и скрылись в стене.
Альбина Вератрина еще раз обернулась ко мне и сделала непристойное движение.
Я хотел отнести глаза или закрыть их и не мог. – я должен был смотреть на часы, висевшие на стене и на их стрелки, скользившие по циферблату, как воровские пальцы.
В то же время в ушах у меня звучал дерзкий куплет:
и как basso ostinato[11] кто-то проповедовал в глубине:
Я выздоровел от этого отравления после долгого, долгого времени, всех же остальных похоронили.
«Их уже нельзя было спасти, так сказали мне», – когда пришли на помощь.
Я же подозреваю, что их похоронили заживо, хотя доктор говорит, что столбняка не бывает от мухоморов, что отравление мускарином другое; – я подозреваю, что их похоронили заживо, и с ужасом думаю о клубе Аманита и о призрачном горбатом слуге, пятнистом Ароне в белой маске.
Как доктор Иов Пауперзум принес своей дочери красные розы
Поздно ночью в знаменитом мюнхенском кафе «Стефания» сидел, неподвижно глядя перед собою, старик, обладавший весьма замечательною наружностью. Развязавшийся, выскочивший на волю галстук и высокий лоб, расширивший свои пределы до затылка, свидетельствовали о том, что перед нами выдающийся ученый.
Кроме серебристой, колеблющейся бороды, которая, имея своим истоком созвездие семи подбородочных бородавок, своим нижним концом как раз еще прикрывала то место в жилете, где у мудрецов, отрекшихся от мира, обыкновенно отсутствует пуговица, – у старого господина было весьма мало достойного упоминания по части земных благ.
Точнее говоря, в сущности ничего более.
Тем более оживляющим образом подействовало на него то, что по моде одетый посетитель с черными нафабренными усами, сидевший до тех пор за столиком в противоположном углу и уничтожавший кусочками холодную лососину (причем каждый раз на его элегантно простираемом мизинце ослепительным блеском сверкал бриллиант величиной с вишню), бросая в то же время незаметно вокруг испытующие взгляды, внезапно встал, вытирая рот, прошел по почти безлюдной комнате, поклонился и спросил:
10
Брыжи — воротник, манжеты или некоторые другие детали мужской и женской одежды в густую сборку или в частую складку (обычно служившие украшением).
11
Basso ostinato, ба́ссо остина́то (итал. букв. — упорный бас) в многоголосной музыке — повторяющаяся в нижнем голосе мелодико-ритмическая фигура, на фоне которой обновляются верхние голоса.