– Нет, – это ужасно, – что нечто подобное может иметь законную силу в наш век. – Каждый раз, когда я думаю об этом, меня охватывает бешенство, не имеющее названия. Бедный Аксель! Если бы он имел хоть малейшее понятие о том, что этот перс, его злейший враг, может стать владельцем этого контракта! Он всегда придерживался того мнения, что даже анатомический институт...
– А разве адвокат ничего не мог сделать?
– Все было напрасно. Даже свидетельское показание старой молочницы, что Дарашикух однажды в своем саду, при восходе солнца, так долго проклинал имя Акселя, пока у него на губах не показалась пена, не нашло внимания... Да, если бы Дарашикух не был европейским medicanаe doctor! Но зачем говорить, – хочешь ты пойти со мной, Оттокар или нет! Решайся.
– Конечно, хочу, но подумай, если нас поймают – как взломщиков. Перс имеет безупречную репутацию ученого! Простое указание на наше подозрение это же – ведает бог, это недостаточная приемлемая причина. Не обижайся на меня, но совершенно ли исключено, что ты мог ошибиться, когда услышал голос Акселя?... Не вскакивай, Синклер, пожалуйста, – расскажи мне еще раз подробно, как это тогда случилось. Может быть, ты был до этого чем-нибудь взволнован?
– Даже следа волнения не было! За полчаса до этого я был на Градшине и осматривал не в первый раз часовню св. Вячеслава и собор св. Вита, эти странные постройки со скульптурами словно из запекшейся крови, производящие каждый раз глубокое неслыханное впечатление на нашу душу, – и «башню голода» и улицу алхимиков. Потом я спускался по замковой лестнице и невольно остановился, так как маленькая дверь в стене, ведущая к дому Дарашикуха, оказалась открытой. Я в ту же минуту ясно услышал – это доносилось, должно быть, из окна напротив – голос (и я клянусь всем святым: это был голос Акселя) – кричавший: «Раз... два... три... четыре...».
Ах боже мой, если бы я тогда сразу же проник в квартиру; но прежде чем я успел что-нибудь сообразить, турецкий слуга Дарашикуха захлопнул калитку в стене. Я говорю тебе, мы должны проникнуть в дом! Мы должны! А что, если Аксель действительно жив! Видишь ли, ведь поймать нас совершенно не могут. Кто же ночью ходит по старой замковой лестнице, подумай, – и притом, я теперь так умею обращаться с отмычками, что ты будешь удивлен.
***
Оба друга до темноты шатались по улицам, прежде чем привести в исполнение свой план. Затем они перелезли через стену и очутились перед старинным домом, принадлежавшим персу.
Строение, – одиноко стоявшее на возвышенности Фюрстенбергского парка, – прислонилось, как мертвый сторож, к боковой стене поросшей мхом замковой лестницы.
– Этот сад, эти старые вязы там внизу производят безотчетно-страшное впечатление, – прошептал Оттокар Дональ, – и посмотри только, как угрожающе выделяется Градшин на фоне неба. И эти освещенные оконные ниши там, в замке. Правда, странный воздух веет здесь в этом старом городе. Словно вся жизнь ушла глубоко в землю – из страха перед подстерегающей смертью. Разве у тебя нет такого чувства, что вся эта призрачная картина может в один прекрасный день провалиться – как видение, Fata morgana[13], – что вся эта спящая скрючившаяся жизнь должна была бы подобно призрачному зверю проснуться для чего-то нового и страшного. И посмотри только, там внизу эти белые песчаные дорожки – словно жилы.
– Ну, иди же, – торопил Синклер, – у меня от волнения дрожат колени, – здесь, – держи пока что план местности...
Дверь скоро открылась, и оба друга ощупью поднялись по старой лестнице, темное звездное небо, глядевшее через круглые окна, почти не давало света.
– Не зажигай, могут заметить снизу – из беседки, заметить свет, слышишь, Оттокар. Не отставай от меня... Внимание, здесь выломана одна ступенька... Дверь в коридор открыта... здесь, здесь, налево.
Они вдруг очутились в какой-то комнате.
– Да не поднимай же такого шума.
– Я тут не причем: дверь захлопнулась сама.
***
– Нам придется зажечь свет. Я каждую минуту боюсь что-ни: будь опрокинуть, так много стульев на моем пути».
В эту минуту на стене блеснула искра и послышался какой-то шум – похожий на стонущее вдыхание.
Легкий треск исходил от пола, от всех скважин.
На секунду воцарилась мертвая тишина. – Затем какой-то хриплый голос громко и медленно стал считать:
«Раз... два... три...»
Оттокар Дональ вскрикнул, стал как сумасшедший царапать спичкой свой коробок, – руки его тряслись от ужасного страха. – Наконец свет – свет! Оба приятеля с ужасом взглянули друг другу в белое как известь лицо: «Аксель».
«...четыре... пять... шесть... семь...»
– Зажигай свечу, скорей, скорей.
«...восем... девять... десять... одиннадцать...»
***
В нише, с потолка, прикрепленная на медном шесте, свешивалась человеческая голова с белокурыми волосами. Шест проходил в самый череп, – шея под подбородком была связана шелковым шарфом... А под ней две красноватых доли легких с бронхами и дыхательным горлом. В промежутке между ними ритмично билось сердце, – обвязанное золотой проволокой, достигавшей пола и примыкавшей к маленькому электрическому аппарату. Жилы, туго натянутые, проводили кровь наверх из двух узкогорлых бутылок.
Оттокар Дональ вставил свечу в маленький подсвечник и вцепился в руку своего друга, чтобы не упасть.
Это была голова Акселя, с красными губами, цветущим лицом, казавшимся живым – широко раскрытые глаза уставились с ужасным выражением на зажигательное зеркало на противоположной стене, покрытой, по-видимому, туркменским и киргизским оружием и платками. Повсюду своеобразные змеи и обезьяны лежали среди разбросанных книг.
В стеклянной ванне, на столике, стоявшем в стороне, плавал в голубоватой жидкости человеческий живот.
Гипсовый бюст Фабио Марини, стоявший на постаменте, серьезно смотрел вниз на комнату.
Друзья не могли произнести ни слова; словно загипнотизированные, уставились они на сердце этих ужасных человеческих часов, дрожавшее и бившееся, как если бы оно было живым.
– Ради бога – прочь отсюда я потеряю сознание. Будь проклято это персидское чудовище.
Они хотели подойти к двери.
И вдруг, – опять этот неприятный скрежет, исходивший, как казалось, изо рта аппарата.
Задрожали две голубых искры и отразились от зажигательного зеркала на зрачках мертвеца.
Губы его раскрылись, – тяжеловесно высунулся язык, – потом спрятался за передние зубы, – и голос прохрипел:
«Чет... вее... рть».
Потом рот закрылся и лицо уставилось прямо перед собой.
– Отвратительно!! Мозг функционирует... живет...
– Прочь... прочь... на воздух... прочь отсюда! Свеча, возьми свечу, Синклер!
– Да открывай же, ради бога – почему ты не открываешь?
– Я не могу, там, – там, посмотри!
Внутренняя дверная ручка была человеческая рука, украшенная кольцами. Рука покойника; белые пальцы вцепились в пустоту.
– Здесь, здесь, бери платок! чего ты боишься... ведь это рука нашего Акселя!
***
Они стояли опять в проходе и видели, как медленно захлопывается дверь.
Черная стеклянная доска висела на ней:
ДОКТОР МУХАММЕД ДАРАШИКУХ. Анатом
Пламя свечи колыхалось от сквозного ветра на выложенной кирпичами лестнице.
И вдруг Оттокар отшатнулся к стене и со стоном упал на колени:
– Здесь! Вот это..., – он указал на ручку звонка.
Синклер поднес ближе свечу.
С криком он отскочил и уронил свечу...
Жестяной подсвечник зазвенел по ступенькам...
Как безумные, – с поднявшимися дыбом волосами, – со свистящим дыханием они в темноте помчались вниз по ступенькам.
13
Fata morgana — cложный мираж, при котором на горизонте появляются изображения предметов, находящихся за горизонтом, обычно сильно искаженные и быстро изменяющиеся.