Я сжимаю челюсти, не позволяя себе оторвать взгляд от качелей.
— Что произошло?
Лэнстон наклоняется, кладет обе руки на мои плечи так, что его лицо оказывается на одном уровне с моим. Он осматривает меня на предмет повреждений, но когда ничего не находит, сосредотачивается на моих глазах. Я заставляю себя разжать челюсти и прикусываю нижнюю губу. Почему меня так расстраивает качели? У меня внутри все переворачивается. Он прослеживает за моим взглядом и смотрит на качели. Его руки разжимаются, но он не отпускает меня. Вместо этого притягивает к себе, чтобы крепко обнять. Я настолько удивлена этим, что испускаю небольшое вздох, который застревает в ткани его свитера. Одна его рука обхватывает мою поясницу, прижимая к груди, а другая – затылок. Лэнстон кладет свою голову на мою, и мои глаза расширяются.
Слезы катятся по моей щеке и падают на его свитер – я даже не сознавала, что они появились.
— Скорбить – это нормально, моя роза, — шепчет он, звук его голоса – это все, что я слышу в этом темном мире.
Как давно меня так не занимали? Закрываю глаза и решаю, что мне безразлично. Я не хочу помнить ничего, кроме этого только его. Я поднимаю руки и прижимаю их к его лопаткам, обнимая так же нежно, как и он меня. Тепло груди вызывает в моем сердце чувство защищенности.
Он целует меня в макушку и медленно отходит, грустно улыбаясь и качая головой.
— Хочешь сказать мне, что произошло?
Невозможно не улыбнуться в ответ такому человеку, как Лэнстон Невер.
— Я скажу, если ты это сделаешь, – говорю я тихо, как будто нас кто-то может услышать.
Лэнстон проводит большим пальцем по моей щеке; вслед за этим приходит тепло, и мои щеки вспыхивают.
— Договорились. – Он смотрит на крышу дома, потом обратно на меня. – Ты когда-нибудь сидела на крыше?
Я улыбаюсь вполсилы.
— Конечно.
— Давай, я помогу тебе подняться.
Он даже не спрашивает, хватает меня за руку и ведет в желтый дом. Поднимает меня на мусорный бак, мне удается вылезти оттуда. Лэнстон без проблем поднимается сам, и он кивает на центр крыши, где находится острие. Мы сидим вместе, касаясь плечами, нежно переплетая руки. Я уже почти забыла, о чем мы вообще пришли сюда говорить, когда он нарушает молчание.
— Я постоянно думаю, что никогда не смогу создать с ними новые воспоминания. – Мое сердце разрывается от печали в его голосе. Я смотрю вниз на наши руки, соединенные вместе, пальцы переплетены и нежно поглаживают друг друга. — Я так и не смог стать кем-то другим, кроме сына-неудачника. Другом, который умер. .
Я глубоко вдыхаю и смотрю на небо, покрытое облаками и звездами.
— Я уверена, что это неправда, – мягко говорю я ему.
Он склоняет голову к моей и бормочет в ответ:
— Как ты можешь быть уверена?
— Твой разум будет лгать тебе больше, чем кто-либо другой, Лэнстон. Ты не был неудачником, и ты не был просто умершим другом. – Я делаю паузу, чтобы дать ему возможность осмыслить сказанное. — Ты герой. Почему ты единственный, кто этого не видит?
Он устало смеется.
— Потому что я не чувствую себя героем. Я просто…я. Грустный. Подавленный...мертвый.
— Я буду напоминать тебе вечно, если придется, – угрожаю я.
Он не издает ни звука, но я чувствую его улыбку на своем плече.
— Я мог бы к этому привыкнуть.
— Я уверена, что ты мог бы.
— Теперь ты.
Мышцы моего желудка спазмируют, взгляд падает на качели внизу. Я задумываюсь на долгое время, застряв в месте, которое я забыла, или решила оставить позади.
Лэнстон смещается, его подбородок теперь лежит на моем плече, а губы касаются нежной плоти моего уха. Наши переплетенные руки на его бедре обжигают еще сильнее.
— Это имеет отношение к твоему убийству? – искренне спрашивает он.
При этом слове я инстинктивно закрываю глаза.
— Не совсем, но, думаю, с этого все и началось.
Лэнстон так близко, что я чувствую каждое его дыхание, от которого по моей коже пробегают муравьи. Я желаю такой любви. Терпеливой и внимательной. Тихой, но такой громкой во всех других смыслах.
Я сглатываю.
— У моих родителей были такие же качели. И такой же загроможденный двор. Когда у меня были проблемы, мачеха запирала меня в доме и оставляла на улице на несколько часов в одиночестве. Я так долго сидела на качелях, что у меня появились вдавленные линии на нижней части бедер. – В моем горле застревает комок, и я знаю, что не могу его проглотить. — Когда прошли годы и я повзрослела, просто бросила все и пошла ночевать к подруге. Но никогда не забывала о качелях и о том, как долго сидела там, удивляясь, почему мне так плохо. Я действительно старалась, знаешь. Я говорила себе: «Завтра я буду лучше. Я могу измениться». – Лэнстон поднимает голову с моего плеча, и я знаю, что он смотрит на меня, но я не готова встретить его взгляд. Я смеюсь грустным, горьким смехом. — Хочешь знать, что хуже всего? То, что я была плохой, это глупость, которую должны делать дети. Я возненавидела то, что не могла изменить в себе. То, как я хотела петь и танцевать больше всего на свете. Я возненавидела себя.