— Ты выглядишь дерьмово, – говорит она, и это мгновенно убивает все мои теплые мысли.
Я хмурюсь.
— Да? Ну, ты выглядишь... – Я делаю паузу, критично размышляя. Она безразлично приподнимает бровь. Но в этом так много всего. Страдание, заставляющее ее рот дергаться, тьма во впадинах глаз, бледный цвет ее обычно розовых губ. — Ты выглядишь... чертовски усталой.
Ее улыбка быстро становится шире, и вскоре появляется ее смех, влекущий за собой и мой. Мы смеемся вместе, и это самое лучшее, что я чувствовал с тех пор, как держал ее в объятиях в ту ночь, когда она ушла. Само присутствие Офелии говорит мне. Ее смех – это звук, которым я дорожу. Тишина накрывает нас одеялом из звезд и невыполненных обещаний. Я наблюдаю за ней в мрачном октябрьском свете, который тускнеет, когда солнце садится за город. Ее волнистые волосы так же соблазнительны, как и всегда. Хотя в ее глазах надежды все меньше. Огонь, который она носила в себе, погас, и она сидит, угрюмо понурив плечи.
— Почему ты ушла, Офелия?
Мой голос – единственный звук, кроме мягкого каркания далеких ворон. Она прикусывает нижнюю губу и опускает подбородок, не желая встречаться со мной взором. Очевидно, что ее сердце тоже болит, но я не могу понять, почему она сопротивляется.
Наконец, решительно, встречается с моим взглядом, ее глаза окаймлены угрюмой покрасневшей кожей. Она действительно выглядит очень уставшей от всего, наверное.
— Лэнстон...Я плохой человек. – Я отрицательно качаю головой, но она бросает на меня умоляющий взгляд, останавливающий мое движение. — У таких людей, как я, нет ничего хорошего на той стороне...мы не попадаем туда, куда попадают такие люди, как ты.
Ее руки дрожат и сжимаются на коленях, когда она переплетает пальцы.
— Офелия.
Ее имя как шелк на моих губах – мольба.
Она думает, что ее ждет что-то плохое, когда она умрет? Как она могла поверить в это? У меня болит грудь, и я стараюсь обнять ее, сказать ей что-то приятное, забрать всю ее боль. Она медленно моргает, а затем выпрямляется.
— Ты заслуживаешь лучшего.
Я качаю головой.
— Ты больше, чем знаешь, больше, чем позволяешь себе думать. Что ты сделала такого плохого, моя роза?
Ее горло слегка дрожит, а маленькие кулачки сжимаются на коленях.
— Можно тебя спросить? – нагло спрашивает Офелия.
— Конечно.
— Ты хотел бы, чтобы тебя ударили физически или оскорбили морально?
Моя челюсть сжимается, и во мне просыпается темная, извилистая болезнь. Я ненавижу и то, и другое. Помню, как не мог заснуть из-за болевших синяков. Иногда они не давали мне спать до рассвета. Но слово. Они до сих пор не дают мне спать, даже сейчас.
– Лучше бы меня ударили, – тихо говорю я.
Это признание как масло на языке. Ее глаза смягчаются, и она отводит взгляд в сторону, шепча:
— Я бы предпочла, чтобы меня тоже ударили.
Опускаю глаза на ее дрожащие руки. Мне хочется положить свои руки на нее, чтобы успокоить, но я сдерживаюсь.
— Я бы хотел, чтобы тебе никогда не пришлось выбирать.
Она делает глубокий вдох и сужает глаза.
— Я никогда не понимала этого в людях. Они настаивают на жестокости с помощью слов. В этом хитрость. В этот раз я тебя не ударила. Нет, возможно, нет, но ты сказал мне, что я причина того, что однажды у тебя будет рак. Что я буду твоей погибелью, просто за то, что ты существуешь. — Офелия делает паузу и смотрит на меня, ее глаза так тусклы, что меня разрушает. — Во всяком случае, когда это рана на теле, она остается на месте. Она не проникает дальше моих блядских костей.
Но когда они рассказывают мне все причины, почему я ужасный человек или почему я ничего не стою, эти раны поражают мою душу. Они пекут и болят и знаешь, что происходит после этого? После первого удара?
— Что?
— Потом раны гниют. Сгнивают и превращаются в яд. Сначала, это не так уж плохо. Ты можешь врать себе и прятать гниение. Но оно распространяется – никогда не останавливается, и чем бы ты ни старался убрать, оно остается. Лучше бы они меня ударили... потому что легко ненавидеть их за это, но когда они заставляют тебя ненавидеть себя, это тяжело. Это никогда не проходит. Никогда не заживает. Всегда будет эта ноющая боль в глубочайших частях твоего сердца, которая шепчет тебе, что ты мерзкая. И ты не знаешь почему верить, потому что ты слышала это так долго. Разве мы не становимся такими, какими нас считают? Не поддаемся ли мы в конце концов безумию всего этого?
На этот раз я протягиваю ей руку, а она только крепко сжимает губы и грустно смотрит на меня.
— Ты не такая, Офелия.