— «Гамлет» хотя бы короткий. Я выйду ненадолго. Сейчас вернусь.
Я оставил Пола хмуриться в раскрытую книгу, а Эрика — в пол и спустился по лестнице. В вестибюле какой-то придурок молотил по клавишам старого фортепиано. Даже я играю лучше. Я направился к черному ходу, чтобы спастись от шума. С тыльной стороны общежития был пристроен навес, опирающийся на массивные светлые колонны.
Лил дождь, холод был адский. Я вытянул рукава, пальцами собрав края в комок, чтобы не задувало, и долго смотрел на холмы. Дождь вымыл все цвета, заполнил низины туманом и опустил небо на землю. Простиравшийся передо мной пейзаж был древним, неизменным и болезненно прекрасным, и в ответ на эту боль мне хотелось взять в руки волынку.
Любопытно, не наблюдает ли за мной Нуала, невидимая и опасная. Я искал в интернет-библиотеке информацию о более сильной защите от фей, чем железо, и записал несколько слов на руке у основания мизинца: терн, ясень, дуб, красный. Нужно выяснить, как выглядит этот дурацкий ясень, чтобы превратить слова в защиту.
Я пошел к краю навеса, куда меньше задувало… Черт. Два раза черт. Вот и побыл в одиночестве.
У стены общежития, обхватив себя руками, сидела маленькая темная фигурка. Я бы вернулся внутрь, но что-то в силуэте выдавало существо женского пола, а руки так закрывали спрятанное под капюшоном лицо, что было понятно: она плачет. Неожиданное зрелище в мужском общежитии.
Она не подняла головы на звук моих шагов, однако, подойдя поближе, я узнал обувь: поношенные черные ботинки «Док Мартенс». Я присел рядом и одним пальцем приподнял край капюшона. Ди взглянула на меня и опустила руку. Слез на лице не было, но красные глаза подтвердили, что она плакала.
— Привет, ненормальная, — тихо сказал я. — Что ты делаешь здесь, в жутких дебрях мужской общаги?
Ди снова пошевелилась, как будто собираясь смахнуть невидимую мне слезу. Она потерла веко и протянула мне палец:
— Хочешь ресничку?
Я взглянул на крошечную одинокую ресницу на кончике ее пальца.
— Я читал, что ресниц — конечное число, так что, если ты их все повыдергиваешь, у тебя больше не останется.
Она нахмурилась:
— По-моему, ты выдумываешь.
Я прислонился спиной к стене рядом с ней и обхватил ноги руками. Сидеть на кирпичах было холодно.
— Если бы я выдумывал, то изобрел бы что-нибудь поинтереснее. Там прямо так и было написано: «Девочки-подростки под влиянием стресса выдергивают ресницы и остаются лысыми уродинами». Я бы такое не придумал.
— Если хочешь, я вставлю ее обратно, — предложила Ди.
Она ткнула пальцем в глаз, и я вспомнил, что он красный от слез. Не выношу, когда Ди плачет.
— Мой преподаватель по арфе — тролль. А как твой волынщик?
— Я его убил и съел. В наказание меня учат играть на фортепиано.
Ди мило нахмурилась:
— Не могу представить тебя за роялем.
Я вспомнил, как несколько часов назад пальцы Нуалы лежали поверх моих на прохладных клавишах.
— А я не могу представить тролля, играющего на арфе. Я думал, что все арфисты — эфемерные создания.
— Ого, какое слово.
— Самому нравится. Я даже знаю, как оно пишется.
Ди покачала головой:
— Все равно она тролль. Постоянно долбит меня, чтобы я держала локти, а мне неудобно, и еще она твердит, что я все делаю не так и что меня учили какие-то дураки от народной музыки. А если я не хочу играть классику? Я хочу играть ирландскую музыку. И чтобы хорошо играть, оттопыривать локти не обязательно.
Она скривила губы — вот-вот расплачется. Не может быть, чтобы какая-то идиотка преподавательница довела ее до слез — Ди намного сильнее, чем кажется. Дело в чем-то другом.
— В общежитиях так ужасно во время дождя. Не спрячешься.
Я не мог спросить, что на самом деле случилось. Странно — если подумать, я никогда не мог у нее это спросить. Поэтому я просто вздохнул и протянул руку, приглашая. Она, не колеблясь, придвинулась ближе, прижалась щекой к моей груди и тоже вздохнула, глубже и тяжелее, чем я. Я обнял ее и откинул голову к стене. Ди в моих руках была материальной, теплой, но ненастоящей. Я тысячу лет ее не обнимал.
Что решат остальные, если выйдут под навес и увидят нас? Что мы встречаемся? Что Ди меня любит и улизнула из своей общаги, чтобы со мной встретиться? Или они поймут правду: что наша встреча не имеет значения? Когда-то я полагал, что между нами что-то есть, но это было до прошлого лета, до Люка. Я дурак.
Мне до смерти хотелось, чтобы все это — объятия, ее слезы на моей футболке — означало для нее то же самое, что и для меня. Если бы мы и правда встречались, я бы спросил ее, почему она плачет. Почему она пришла сидеть у колонн моего общежития, а не своего? Видела ли она Нуалу? Не из-за нее ли Нуала вообще здесь оказалась?