Он был прав. Но, к счастью, все обошлось благополучно. Я думаю, что никто из матросов не заснул в ту тревожную ночь. Лежали молча, чутко прислушиваясь - не донесутся ли звуки выстрелов с соседних кораблей. Однако на рейде было спокойно.
Прошло утро, за ним день - никаких событий. Члены нашей организации, увольнявшиеся на берег, получили задание разузнать все, что возможно, о собрании, которое, по словам Дыбенко, происходило в "Карпатах". Выяснить ничего не удалось. На Дыбенко стали смотреть косо. Не знаю, как сложились бы наши отношения с ним дальше, но вскоре он был отчислен в батальон морской пехоты, направляемый на фронт.
Я вспоминаю об этом вовсе не для того, чтобы как-то опорочить человека, который впоследствии так много сделал для революции, стал одним из крупных военачальников Красной Армии. Мне и самому приходилось впоследствии работать с Дыбенко бок о бок, и действовали мы дружно. Скорее всего, тот случай был следствием нетерпеливости и горячности Дыбенко, который, не подумав как следует, решил своим вмешательством ускорить события, поднять матросов "Павла", а там, дескать, и весь флот поддержит... События тревожной ночи заставили нас еще острее почувствовать, как важно иметь надежную связь с другими кораблями базы. Вскоре нам удалось договориться с представителями нескольких команд. Решено было провести встречу и обсудить вопрос о совместных действиях. Комитет направил на нее Марусева и меня.
Собрались мы в маленьком уютном финском кафе на окраине города. Уселись за столиком, заказали кофе и булочки. Разговаривали вполголоса, так, чтобы наши слова не долетали до хозяина, находившегося в другой комнате. Все шло хорошо, пока в помещение не зашли двое незнакомцев. Увидев их, Марусев сразу же толкнул меня ногой под столом. Одного взгляда на непрошеных посетителей было достаточно, чтобы понять, с кем имеем дело. Не знаю отчего, но многие шпики охранного отделения были на одно лицо, и узнать их можно было в любой толпе. Котелки, которые они носили, воспринимались чуть ли не как часть формы. Вошедшие тоже были в котелках. Усевшись за столик возле двери, они стали бесцеремонно рассматривать моряков.
Не нужно было никакого сигнала. Все поняли, в чем дело, и начали по одному расходиться. Вышли на улицу и мы с Марусевым. Пройдя два квартала, заметили, что один из агентов прицепился к нам. Мы попытались от него отвязаться. Но он упорно преследовал нас. Возвращаться с этим хвостом в порт было нельзя. Марусев вспомнил, что он знает проходной двор. Дошли до него спокойным шагом, но, как только скрылись за воротами, пустились бежать во весь дух. Выскочив на соседнюю улицу, увидели неподалеку фотосалон, юркнули в него. Сухонький и разговорчивый фотограф тотчас занялся нами. Он стал расспрашивать, какие снимки нам нужны, предложил посмотреть образцы. Мы с удовольствием занялись этим: спешить все равно было некуда, чем дольше пробудем в фотографии, тем больше шансов, что шпик потеряет наш след, если только не догадается заглянуть сюда.
Нам повезло. Агент охранки не обнаружил нас. Мы благополучно вернулись на корабль.
В эти дни в городе появился новый человек по фамилии Брендин. Он приехал из Кронштадта и устроился работать в Гельсингфорсе на ремонтном заводе. Прежде он служил на крейсере "Россия" унтер-офицером, но был уволен по болезни. Брендин привез нам весточку от большевиков Кронштадта. Он разыскал Марусева и попросил, чтобы кто-нибудь из нашей организации пришел к нему на берег. Члены подпольного комитета на "Павле" обрадовались, надеясь, что посланец привез нам необходимую литературу и инструкции. Встретиться с Брендиным поручили Дмитриеву и Марусеву.
Но наши товарищи вернулись разочарованными. Приехавший рассказал им, что его послал в Гельсингфорс Тимофей Ульянцев. Имя это нам не было известно. Только впоследствии мы узнали, что он являлся одним из руководителей Главного судового коллектива РСДРП. Ульянцев дал Брендину наши адреса да еще письмо к одному мастеру с ремонтного завода с просьбой поселить приехавшего. Никаких конкретных поручений Брендин не имел.
С нетерпением ждали подпольщики, когда же наконец прибудет из Кронштадта "Цесаревич". Ведь Сладков обещал нам прислать прокламации с кочегаром Ерохиным. Наконец корабль пришел, но от Ерохина не было ни слуху ни духу. Членам комитета это показалось подозрительным.
Вскоре до нас дошли сведения о решении суда по делу матросов с "Гангута". Из тридцати четырех человек было оправдано восемь. Двадцать четыре - приговорены к различным срокам каторжных работ, двое - к расстрелу. Командующий Балтийским флотом, опасаясь новых волнений, приказал смертную казнь заменить каторгой. Но и этот приговор военно-морского суда был чудовищно жесток. На долю двадцати шести матросов пришлось в общей сложности 256 лет каторжных работ. И это лишь за протест против плохой пищи и грубого обращения офицеров!
Я, как и мои товарищи, глубоко переживал судьбу гангутцев. Тогда мне и в голову не приходило, что сам в любой момент могу очутиться в таком же положении. Никто из нашей организации в те дни не подозревал, что в руках охранки уже есть ниточка, которая тянулась к нам...
28 декабря вечером, уже после отбоя, я лежал в койке и читал книгу. Другие матросы укладывались спать. Неожиданно в каземат вошел наш ротный командир мичман Князев в сопровождении фельдфебеля. В визите командира не было ничего необычного. Он обязан был время от времени посещать нас, смотреть за порядком. Но то, что вместе с ним был фельдфебель, сразу насторожило. Пришедшие подошли к старшине Веремчуку и что-то тихо у него спросили. Мне показалось, что была произнесена моя фамилия. Я быстро отложил книжку и притворился спящим. Мичман Князев вышел, а фельдфебель, приблизившись к моей койке, потряс меня за плечо.
- Одевайся! - приказал он.
Натягивая робу, я лихорадочно думал: "Что могло случиться?" Провожаемый молчаливыми взглядами товарищей, вышел вслед за фельдфебелем из помещения. Он направился к матросским рундукам. Похоже было, что сейчас начнется обыск. Тут я вспомнил, что у меня на одном кольце с другими ключами и ключ от нашей подпольной библиотеки. Хорошо, что спохватился вовремя. Когда спускались по трапу, мне удалось незаметно отцепить ключ от фанерного ящика и засунуть его в сапог. Подойдя к рундукам, фельдфебель спросил, какой из них мой, и потребовал открыть. Я повиновался. Среди вещей ничего крамольного не оказалось. Фельдфебель забрал только письма из дому и несколько старых журналов. По возвращении в каземат он приставил ко мне матроса, объявив, что это мой выводной и без него я не могу никуда выйти. А выводному велел никого не подпускать ко мне. Но как только фельдфебель ушёл, меня сразу же окружили товарищи и начали спрашивать, в чем дело. А я и сам ничего не знал. Кто-то из подпольщиков тихо спросил, не приходилось ли мне в последнее время разговаривать с кем-нибудь из посторонних. Я отрицательно покачал головой.
Не прошло и часа, как фельдфебель появился вновь.
- Забрать койку, - сказал он.
Это означало, что меня отправляют в судовой карцер.
В нем я пробыл двое суток, безуспешно гадая: за что могли меня посадить, в чем проявил неосторожность? Держали в полной изоляции и никуда не вызывали. Лишь мельком удалось увидеть Марусева. Он воспользовался тем, что помещенным в карцер приносили пищу матросы их же роты. Передавая миску, он шепотом спросил:
- За что?..
Я развел руками. Обеспокоенный Марусев забрал грязную посуду и ушел. Глядя на уходившего товарища, я не знал, что вновь встречу его только после Февральской революции...
В тот же вечер под конвоем двух матросов и одного унтер-офицера меня сняли с корабля и пешим порядком отправили на гарнизонную гауптвахту.
По тюрьмам
Одиночка... До сих пор это слово вызывает у меня неприятное ощущение, напоминая о днях, проведенных в тюрьме. Подолгу не слышать человеческого голоса, не иметь ни малейшего понятия о том, что делается за глухими стенами, быть заживо похороненным в каменном мешке - что может быть ужаснее?
Впоследствии я читал об узниках, проведших в одиночном заключении по многу лет. Мне трудно представить себе это. Даже один месяц в таких условиях показался мне вечностью. Я сидел, не зная, за что арестован. Тридцать дней - достаточно большой срок, чтобы вспомнить мельчайшие подробности своей жизни на корабле. Но ничего такого, что могло бы меня выдать как подпольщика, я вроде не допустил. Оставалось только одно ждать. Рано или поздно должны же вызвать на допрос. Тогда можно будет понять, по какому делу привлекаюсь...