— Заметано, — заговорщицки сказал Пафнутьев и опасливо оглянулся по сторонам.
— Да ладно вам! — рассмеялась Морозова. — Жизнь продолжается!
Не надо бы ей так, не надо бы…
Слишком все зыбко в этом мире, слишком непредсказуемо, и настороженная опасливость часто оказывается куда уместнее, нежели безрассудная уверенность, даже если для нее есть основания.
Пафнутьев вел себя куда лучше, он знал этот нигде не записанный закон — стой у стены, а не посредине комнаты, входя, закрой за собой дверь поплотнее, закрой, а не оставляй ее болтаться на сквозняке, говори тише, а не громче, это всегда лучше, не перебивай никого, потому что, перебивая, ты лишаешь себя важных сведений, человек, которого не перебивают, всегда откровеннее, из уважения к твоему терпению он скажет то, чего никогда не сказал бы в разговоре шумном и крикливом…
И так далее, и так далее, ребята…
Вслед сказанному Пафнутьев на следующее же утро получил суровое, можно даже сказать, кровавое подтверждение. Не дождавшись обещанного звонка Морозовой, он, не вытерпев, упал на сиденье рядом с Андреем и бросил ему одно лишь слово:
— Зубовский…
Что-то его томило, что-то заставляло напрягаться и молчать — не мог он легко и беззаботно разговаривать с Андреем, несмотря на потрясающее утро — солнечное, ясное, наполненное сверкающими машинами и разноцветными прохожими.
Едва Андрей сумел втиснуться в длинный ряд машин и остановиться, Пафнутьев почти выпрыгнул из машины и бегом направился к знакомым уже ступенькам. Он все еще надеялся на лучшее, он все еще оставлял надежду, оправдывая свою нервозность собственной глупостью, подозрительностью, дурным проявлением опыта…
Нет, и на этот раз опыт его не подвел.
Едва коснувшись двери, едва чуть толкнув ее, он убедился, что она открыта. Дверь не могла быть открытой. Где-то в Москве, в месте безопасном и никому не известном, Морозова должна была ждать его с документами. А если дверь открыта, значит, она не ждет его с документами, значит, она не ждет с документами, не ждет… Сама ведь, сама сказала — здесь уже небезопасно. Значит, знала, значит, чувствовала и предвидела.
Пафнутьев осторожно вошел в приемную, огляделся. Здесь все было точно так же, как вчера. И типография имела тот же разгромленный вид, и склад залит черной типографской краской…
Кабинет, сам не зная почему, он оставил напоследок, почему-то оставил… А когда заглянул внутрь, то почти не удивился — откинувшись в кресле на спинку и свесив руки вдоль подлокотников, в кресле сидела Морозова. И как раз посредине лба темнело кровавое пятнышко — след вошедшей пули. Всмотревшись в ее лицо, в рану, в свисающие руки, Пафнутьев понял — стреляли еще вчера. Ирина Александровна Морозова даже не успела покинуть свой салон полиграфических услуг.
Еще вчера.
Какая оперативность! — не мог не восхититься Пафнутьев. И вспомнил слова киллера Васи — только на опережение.
В этот момент на столе перед мертвой Морозовой неожиданно резко, неожиданно громко зазвонил телефон. Поколебавшись, покачавшись в раздумье из стороны в сторону, Пафнутьев решился все-таки взять трубку, тем более что телефон продолжал звонить без умолку, кто-то будто знал наверняка, что тут есть с кем поговорить.
— Слушаю вас, — сказал Пафнутьев.
— Павел Николаевич? — спросил улыбчивый голос. Пафнутьев понял, что разговаривал с этим человеком совсем недавно, но в первые секунды не смог узнать, не смог догадаться, кто его нашел в этом необычном месте. — Здравствуйте, Павел Николаевич! Как поживаете?
— Простите… Кто говорит?
— Лубовский. Вы удивлены?
— Ничуть. — Пафнутьев в доли секунды оценил ситуацию, и, как ни странно, она ему понравилась. — Я ждал вашего звонка, Юрий Яковлевич. Как вы себя чувствуете?
— Спасибо, плохо. Но собираюсь выписываться. Говорят, вы хотите вернуть мне бумаги после выписки?
— Это вам, видимо, Шумаков сказал?
В трубке наступило молчание. Лубовский понял — этот раунд он проиграл. Не надо бы ему вот так сразу выкладывать свои знания о намерениях Пафнутьева или же о его словах — истинных или лукавых, не надо бы ему сдавать своего человека.
— Алло! Юрий Яковлевич, вы меня слышите?
— Да-да, хорошо слышу.
— А я сижу вот здесь в женском, можно сказать, обществе и думаю, почему же вы не звоните… А вы тут же и позвонили. С вашей стороны это так… Приятно. Даже лестно.
— А вы шутник, Павел Николаевич!
— Нет, я не шутник. Я унылый.
— Боюсь унылых. И всегда боялся.
— И правильно делали. — Пафнутьев положил трубку.