— Гнусный пёс!
— С тех пор я больше не решалась нарушать его приказания, — продолжила рассказывать Синди. — Я должна была быстро и беспрекословно выполнять всё, чего он потребует. Он ни разу не повторял свои задания дважды. Если я забывала, он молча избивал меня. Он никогда не бил меня просто от злости. Наказание было для него чем-то естественным, он относился к нему как к совершенно обычному занятию. Окончив побои, он, как ни в чём не бывало, закуривал свою трубку и как будто забывал о том, что только что произошло. Так он избивал меня до тех пор, пока я сама не вспоминала, что мне следовало сделать. Конечно, прошло совсем немного времени, и я послушно, автоматически выполняла любой приказ, не задумываясь. Каждое слово, им произнесённое, навечно врезалось в мою память. Так и прошла первая зима. Это было самое тяжёлое время в моей жизни, В самом деле, вряд ли кому выпадали на долю такие мучения, как мне. Каждый день я подвергалась побоям за то, что якобы не выполнила то или иное поручение. Каждую ночь истязания снились мне, не давая отдыха душе. Когда наступила весна, жизнь моя несколько изменилась в лучшую сторону. Он показал мне выход из пещеры. Достал для меня лошадь и выезжал со мной на небольшие верховые прогулки по окрестностям, но не слишком далеко. Обычно это происходило на рассвете или в сумерках, когда нас никто не мог видеть.
Иногда он совсем хорошо относился ко мне. Достал где-то банджо и научил меня играть на нём. Я выучилась довольно быстро, хотя он сказал, что не может гарантировать качество моего музицирования. Он научил меня петь. Дядя Генри знал огромное количество старых песен и требовал, чтобы я выучивала их и пела ему по вечерам. Вы можете подумать, это были идиллические часы? Вовсе нет! Он ни разу не сказал, что ему нравится моё пение. Ни разу он не сказал мне, что у меня хороший голос. Я слышала от него только упрёки и укоры, когда я делала что-то, что не нравится ему. А своё недовольство он чаще всего выказывал с помощью плётки.
— Несчастная… — начала было Дучесс, но её голос пропал от очередного приступа гнева и сострадания.
— Я прекрасно помню первые годы в пещере, — продолжила Синди. — Это было ужасное время. Только потом я почти привыкла к дяде Генри. Я думаю, вряд ли кто на свете сумеет помешать бедной девушке быть хоть временами счастливой. У меня была лошадь, и я её любила. Потом у меня появилось банджо. Как только выдавалась свободная минутка, я играла сама для себя. Да и дядя Генри иногда приносил для меня из своих вылазок кое-какие вещи. Уже в первый год я поняла, что он — изгой, человек вне закона, и что наверняка на его совести страшные преступления. Как-то раз он дал мне понять: если пещеру обнаружат, то те же люди, что стремятся убить его, покончат и со мной. Я задумалась над этим и пришла к выводу, что я ничуть не лучше дяди Генри, который ворует все эти вещи, потому что я их с удовольствием надеваю, пользуюсь добром, награбленным у честных людей. С тех пор он, принеся мне из очередного похода книгу или платье, внимательно наблюдал за мной, и, если подарок нравился мне, он с удовольствием рассказывал, сколько человек пришлось ему убить, чтобы овладеть именно этим предметом. Он расписывал ужасающие подробности: кто в кого и как стрелял, как в муках умирали его жертвы, и рассказывал до тех пор, пока мне не становилось дурно. После таких сцен он в очередной раз внушал мне, что, если нас обнаружат, со мной тоже покончат, не задумываясь ни на минуту. И я верила ему. И вот, когда мне исполнилось тринадцать лет — пять лет спустя после нашей первой встречи, — он дал мне маленький лёгкий револьвер двадцать второго калибра и научил стрелять.
— Разве он не боялся, что вы употребите оружие против него самого?
— Нет, вовсе нет. Он столько рассказывал мне о своих схватках и о тех людях, которых он отправил на тот свет, что я готова была сразиться с отрядом солдат, но только не с ним. И он знал об этом и продолжал учить меня обращаться с револьвером. Мне и самой нравилось стрелять. Патронов он не жалел. Пожалуй, наблюдение за моей стрельбой было единственным занятием, которое совершенно не утомляло его. Я могла часами без перерыва бить по мишени, а он сидел и покуривал свою трубку, внимательно следя за мной и подсказывая, когда я делала какие-то ошибки.
Прошло немного времени, и я научилась вполне сносно стрелять. И тогда он принялся обучать меня ходьбе и бегу по горам. Показывал, как следует напрягать пальцы ног, как бегать на цыпочках. Он постоянно внушал мне, что я должна вести себя как настоящая ковбойша. С этой целью он даже отобрал мои платья и сжёг их. Он просто вынудил меня одеваться в ковбойскую одежду. Сначала всё это было для меня странно и смущало меня, сама не знаю почему. Но мало-помалу я утратила стыд, и мой образ жизни стал просто очень даже нравиться мне. В своей новой одежде я чувствовала себя свободно, я могла бегать, скакать, прыгать. Вы понимаете меня?
— Конечно! — воскликнула Дучесс.
— Между тем, — продолжала Синди, — когда мне исполнилось пятнадцать, он сказал, что я заслужила хорошую, настоящую лошадь, и приказал мне самой подыскать себе подарок. С годами он сильно сдал, постарел и ослаб и всё реже выбирался из пещеры. Ему становилось всё труднее передвигаться, и все житейские заботы свалились на меня. Но он успел обучить меня всему — красть в округе всё необходимое, чтобы обеспечить нашу жизнь. Он показал мне ближайшие ранчо, показал все ходы и выходы в Чёрных горах. Вечерами, у костра, он чертил на пыльном полу карты, и я училась их читать. Он стирал свои рисунки, и я должна была в точности повторить их. Он задавал мне самые разные вопросы: как я должна поступить, если опасность застанет меня? — и так до тех пор, пока я не изучила в деталях Чёрные горы и их окрестности, пока не научилась скрываться от погони в любом месте. Мне часто приходилось выходить с ним на дело, я внимательно следила за каждым его движением, изучала приёмы, но сама никогда ничего не брала. И всё-таки ему удалось внушить мне мысль о том, что я имею право взять себе всё, что мне потребуется.
Каждый человек имеет право на то, что ему необходимо для жизни, — так он обычно говорил мне, и я верила ему. Впрочем, разве возможно было отказаться, когда он велел мне пойти и украсть лучшую в округе лошадь? Я отправилась на поиски скакуна. На одном из выпасов я и нашла великолепную пегую кобылу. В тот же вечер я набросила ей лассо на голову и вскочила на неё. Немного пришлось помучиться, пока она не превратилась в отличную верховую лошадь. Но когда я вернулась с ней, необузданной, горячей кобылой, в пещеру, это была самая счастливая ночь в моей жизни! Несчастная моя Пинто! — неожиданно произнесла она дрожащим голосом. — Так и текло время в пещере, а дядя Генри год от года становился всё слабее. Но с каждым днём он внушал мне всё больший ужас. Кроме всего прочего, я полюбила наш образ жизни. Я искала приключений. Мне нравилось ночами добывать на ранчо продукты, в том числе и на ранчо Гвен, которая расставила повсюду стражу, чтобы схватить меня!
Вспомнив об этом, она самодовольно усмехнулась.
— Но вот однажды ночью я подкралась к школьному окну, за которым раздавались звуки музыки. Я заглянула туда и увидела, как танцуют молодые люди. До тех пор я ни разу не видела танцев. И пока я смотрела, как они колышутся в такт музыке, со мной что-то случилось; я сама стала покачиваться в седле в ритме музыки. И когда наступила пора уйти оттуда, я ощутила боль в сердце. Я была одинока. О, мне казалось, что я сейчас же скончаюсь от страшного одиночества! Вернувшись в пещеру, я взяла банджо и принялась наигрывать мелодию, подслушанную под окном, и в обнимку с банджо принялась отплясывать так, как это делали молодые люди в школе. Когда дядя Генри увидел это, то произнёс только два слова: <<Это конец!>>.
========== 35. Утратив мужество и надежду ==========
— Что он хотел этим сказать? — спросила Дучесс, но по её голосу трудно было понять, искренне ли она задала свой вопрос или же просто хотела узнать, правильно ли Синди поняла мысль старика.
— Понятия не имею, но мне кажется, он чувствовал, что недалёк тот час, когда мне станет настолько одиноко, что я уйду из пещеры в поисках общества сверстников — юношей и девушек. И вправду, с тех пор я всё время старалась разузнать, где будут устраивать танцы. Каждый раз в субботу вечером я отправлялась на поиски очередного бала и подсматривала в окошки. Я старалась приблизиться к окнам настолько, насколько позволяло присутствие людей на улицах, и долго сидела на своей пегой лошади, наблюдая за танцорами, которые кружились и качались в такт музыке. - Она вздохнула, успокаивая старую боль и былую тоску. — Мне было восемнадцать лет, когда я стала присматриваться к танцам. Два года я вела наблюдения, и два года во мне росло чувство горечи оттого, что мне никогда не удастся станцевать на балу. Я внимательно рассматривала лица девушек, их полуоткрытые губы и весёлые глаза. Наконец однажды я решилась проникнуть на бал в женском платье. Я скакала до самого Кэмптона. Миновав первые три дома этого города, я нашла то, о чём так страстно мечтала, — платье розового цвета, сшитое словно по заказу на мою фигуру, и подходящие туфельки. Потом я вернулась в пещеру. В первый же субботний вечер я отправилась в «Уорнерс Спрингс». Я знала, что девушки являются на танцы в сопровождении молодых людей, а у меня никого не было!