И теперь, глядя в ее глаза, вдыхая запах ее волос, пахнущих весенним дождем, Гром никак не мог поверить в реальность происходящего. Все это казалось ему чудным сном, который может окончиться в любой момент.
А она никуда не исчезала. Положив голову Алексею на грудь, рассказывала ему о том, как заболел и умер ее отец, едва она закончила медицинское училище, как она осталась одна и от отчаяния вышла замуж за молодого врача-алкоголика из той же больницы, в которой работала медсестрой. Как он её бил и она ушла от него, промаявшись три года.
— Я знала, что ты когда-нибудь придешь, — просто, как о чем-то само собой разумеющемся, сказала Лиза и робко поцеловала Грома. — Я всегда ждала тебя.
И он тоже поцеловал её горячо и самозабвенно. И почувствовал, как поселился внутри него страх. Страх смерти. И это было очень плохо. Просто хуже некуда.
Гром привык к смерти, сжился с ней. Смерть была составляющей его профессии. Смерть была частью его жизни. Эта капризная пожилая дама с косой до сих пор обходила своим вниманием Грома, которому нечего было терять. Он и так был жив только наполовину, потому что кровоточащая душа его была мертва, а тело, движимое жаждой мести, исправно служило смерти, принося ей обильный урожай.
Но теперь всё изменилось. Теперь у него было ради чего жить. Но пожилая леди с косой не прощала измены. Никогда. Это Гром знал точно.
И, прочитав в газете сообщение о смерти Тихомирова, принялся собираться.
— Давай уедём? — в голосе её не было надежды. Она следила за сборами Грома глазами, из которых ушел медовый свет жизни. Алексей не ответил. Он привычно сосредоточенно загонял патроны в автоматный рожок. Один за другим. Щёлк, щёлк.
— Ты не вернётся, — сказала Лиза и тихо заплакала.
Алексей подошёл к ней и, взяв в ладони её мокрое от слёз лицо, заглянул Лизе в глаза.
— Мы обязательно уедем. Вместе. Но сейчас я должен закончить одно дело. Иначе мы никогда не будем в безопасности. — Вот, возьми. — Гром выложил из сумки на стол большой черный пакет, из которого выпали толстые пачки долларов. — Пусть это будет у тебя. — Он помолчал. — Если вдруг я все-таки не вернусь, не оставайся здесь, уезжай одна.
Лиза молчала. Её тонкие руки, словно два больных зверька, теребили край скатерти.
На пороге Гром обернулся и долго смотрел на нее.
— Я люблю тебя. И всегда любил, — сказал он и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.
А снег падал и падал, валился на город с холодного серого неба.
Стря на крыльце, Гром высунул язык, поймал им большую пушистую снежинку. Засмеялся. И, сбежав по шатким ступенькам, направился к стоящей у калитки «шестерке».
— Второй час тебя дожидаюсь, — проворчал Рулев недовольно. Но, заметив, как растягиваются губы Грома в непривычную для них счастливую улыбку, тоже усмехнулся, потер щетинистый подбородок.
— Я давно хотел тебе сказать о ней. — Виктор Михеевич кивнул головой в сторону домика. — Да все как-то подходящего момента не было.
— Ты знаешь, майор, жизнь-то, оказывается, прекрасна и удивительна, — серьёзно, без улыбки сказал Гром.
— Вот и не расслабляйся, — покосился на него Рулев. — А то не успеешь насладиться и удивиться.
— Не боись, Витек, прорвёмся, — веселился Гром.
— Прорвёмся… — передразнил Алексея Рулев. — Мало нас. Ты да я…
— А менты твои где же? ОМОН?
— Это только мое дело, — упрямо покачал головой Виктор Михеевич и после паузы тяжело добавил: — Да и не осталось у меня надёжных людей в отделе. Из-за тебя потерял.
— А я не просил! — ощетинился Гром. — Я и тебя не прошу!
— Ладно, не кипятись. Я к тому говорю, что ребята хорошие были. Жалко…
— Жалко у пчёлки, — хмыкнул Гром. Поехали отсюда.
— Куда едем, командир? — спросил Рулев, когда домик Лизы скрылся за поворотом.
— Пока прямо. — Гром несколько раз беспокойно оглянулся назад.
— Ты чего вертишься? — удивился Рулев
— На душе что-то… — пробормотал Гром. — Да ещё и сигареты забыл. Ну-ка, Витёк, поверни обратно.
— Да ты чего, Гром?! Дороги не будет.
— Поворачивай, я сказал!
В плохо освещённых переулках городской окраины сумерки наступают рано, потому как начальство справедливо рассудило, что тратить электричество на проживающих в этих переулках бомжей, пенсионеров и тому подобную шваль экономически нерентабельно. И не тратило.
Под одиноким желтоглазым фонарем, освещавшим покосившийся, почерневший от времени забор и протоптанную в снегу тропинку, сплошь покрытую пятнами подмерзшей мочи, остановились двое и проводили глазами огни майорской машины.
— Ты прикинь, Гусь, чё выходит! — горячился тот, что повыше. — Короче, бабка моя тут дворничихой работает уже лет пять. Ну и, в натуре, знает тут всех как облупленных. И козу эту тоже знает. И вот идет она, бля, с утряни пораньше, конкретно, с метлой и во дворы заглядывает. Любопытная она, значит. И в тот двор возьми да и загляни. А у крыльца кровищи целая лужа, и в дом кровавый след ведёт, как волокли чего.
— Может, скотину забили какую? — спросил тот, что пониже, безуспешно пытаясь закурить на ветру.
— Да ты слушай! Ну, бабка, в натуре, через забор шасть и потихоньку к окну.
— Ну?!
— Гну! На кровати мужик с перевязанным плечом, а рядом, в кресле, значит, коза эта спит.
— Хахаль ее по репе получил и приполз, — равнодушно откликнулся тот, что пониже. Матюкаясь, он чиркнул спичкой, и вспыхнувший на секунду огонёк осветил острое лицо Гуся. И тут же потух.
— Какой хахаль! Бля! — Высокий даже взвизгнул от возбуждения. — Нету у неё хахаля. Её тут все целкой зовут.
— Целкой, говоришь? — мечтательно проговорил Гусь, смачно затягиваясь забитой травкой «беломориной».
— Слышь, Гусь, бабу-то лучше не трогать, в натуре!
— А её никто и не тронет, — усмехнулся Гусь и шумно сглотнул слюну, — она сама помрёт… с испугу.
Высокий покачал головой, но не решился возразить отморозку.
— Кажется, пришли, — подал он голос немного погодя. — Вон домишко, видишь? Лесная, десять.
— Я первый её делать буду, — сказал Гусь и бросил окурок. — А ты держи… И клеёнку найди, чтобы кровища на пол не текла.
После ухода Грома Лиза сидела у стола, бессмысленно перебирая толстенькие банковские упаковки. И хотя на улице быстро темнело, ей было лень зажигать свет, и она сидела неподвижно, глядя на одинокую звезду за окном, и слезы текли по ее бледным щекам. Она спала и не спала, и привиделось ей, как незадолго до своей смерти ее отец, всю жизнь проживший атеистом, привел ее в церковь. Он показал ей распятого на кресте Печального Человека. Руки и ноги его были пробиты гвоздями, с них текла кровь. Человеку было очень больно. Склонив голову к правому плечу, он ласково и печально смотрел на Лизу.
— Ты люби его, доченька, — шептал Лизе папа на ухо, кололся щетиной. — Когда меня не станет, доченька, только он у тебя и останется.
А Печальный Человек на кресте поднял голову, болезненно наморщил лоб, увитый большими, впившимися в тело колючками, и сказал:
— У тебя уже есть защитник, дочка. Он, правда, больше демон, чем ангел, — с осуждением покачал головой Печальный Человек, — но он борется за спасение своей души. Я присматриваю за ним. И должен сказать, у него неплохие шансы. — Голос бога шёл, казалось, отовсюду и изнутри самой Лизы.
Лиза ничего не поняла, но на всякий случай кивнула и задала наконец вопрос, долго мучивший её:
— Кто и за что сделал с тобой это?
Бог ничего не ответил, только улыбнулся печально и неожиданно подмигнул.
Лиза проснулась. В окно смотрела мутная, больная луна. В доме было темно, а в сенях ясно слышался шорох. Уверенная, что это вернулся Алексей, она распахнула дверь.
— Останови позади дома, — скомандовал Гром.
— Да что на тебя нашло? — недоуменно спросил Виктор Михеевич.
— Сам не знаю! Глуши здесь. — Гром вышел из машины и долго стоял неподвижно. Внимательно прислушивался, принюхивался, оглядывался. — Анашой пахнет, — прошептал он. — Значит, так, обходим дом, ты справа, я слева. И эти свои ментовские привычки: «Стой, стрелять буду» — забудь. Вали сразу. И желательно в спину. — Гром строго посмотрел в глаза майору. — Всё понял?