Потом, повернувшись на одной ноге к Кейти и Мартину, Лютер сказал:
- Привет, Кейти, ты хорошо выглядишь.
Молча протянул Мартину свою костлявую руку для рукопожатия и тут же повернулся к матери.
- Ты красивее, мама, чем все эти французские красавицы.
И только после этого повернулся к отцу, который по-прежнему стоял без движения, как каменный. И снова протянул руку, ожидая отеческого слова.
Отец пожал руку - при этом у него был такой вид, будто он прикасается к мертвой земле - и сказал:
- Ну, я так полагаю, что война - это вовсе не развлечение.
Лу, обнажив испорченные зубы, изобразил на лице кривую улыбку. И заговорил, сипя и задыхаясь:
- Да, вы правы, отец. Вы изрекли истину. Но если вы полагаете, что я выгляжу неважно, то что бы вы сказали, увидев некоторых других!
Никто не рассмеялся.
- Давайте поможем ему сесть в повозку, - быстро сказал Гэс, не давая остальным задавать вопросы, которые уже были готовы сорваться у них с губ. - Лу долго ехал, он, наверное, устал.
- Я думал остановится в гостинице... - начал было Лютер.
- Нет, нет, ни за что, - проговорила мать, обретя, наконец, дар речи и почувствовав, что, как ни мало в этом человеке осталось от прежнего Лу, перед ней ее сын. - Мы все приготовили к твоему приезду. А в город ты можешь поехать, когда тебе захочется.
- А как ты считаешь, Гэс? - спросил Лу.
- Я считаю, что тебе лучше поехать домой... пока это возможно.
Лу взглянул на отца.
- Ладно, как говорят, попытка - не пытка.
Поддерживаемый Гэсом, Лу в сопровождении всех остальных заковылял к старой неизменной повозке: лошади, правда, были уже другие. Лу напустил на себя небрежно-развязный вид и старался держаться ровно.
- А я уж думал, у вас автомобиль, - сказал Лу, обращаясь к отцу.
- От лошадей толку больше. Дают приплод, - ответил отец.
- Так точно, сэр. - Лу кивнул. - Конечно, конечно.
Дональд Додж незаметно исчез, отправившись в свою биллиардную. Гроувер Дарби с важным видом ушел в полицейский участок; Бенни и Моди и их темноволосый двухлетний сын укатили в своей новой коляске с откидным верхом. Прозвучал печальный гудок паровоза, словно сопереживавшего тем, кто пришел встречать Лютера.
Лютер закурил и, закрыв глаза, тут же устало погрузился в забытье. Но отец все время будил его, показывая все те новые фермы, что приобрел.
- Да, вы не сидели, сложа руки, - признал Лу.
- А в этом деле особенно и напрягаться не надо, - сказал отец; в нем не чувствовалось гордости за сделанные обширные приобретения. - Все идет само по себе, природа сама все приумножает.
- А кто же работает на земле?
- Здесь есть несколько лопухов с семействами, они хотят зацепиться и осесть. Ничего у них не получится! Но пока работают на нас. Эти уедут найдутся другие.
- А на каких условиях они работают?
- Урожай делим пополам - половину мне, половину им. И я снабжаю их зерном.
- Насколько я знаю, цена на пшеницу сейчас очень высокая.
- Теперь, после войны, будет еще выше. Там, за границей, разруха, люди ходят голодные. А где брать им пшеницу? Только у нас. - Ну, раз так - вы уже богатый человек.
- Ссуды банк дает под страшные проценты.
- Оплачивайте их из тех денег, что получаете за сдачу в наем земли!
- Денег ни у кого нет.
Лу задыхался, кашлял, дышал с присвистом, хрипел; от его прежней веселости ничего не осталось.
- Может, если б ты не курил эту гадость, вылечился бы от кашля.
- У меня кашель не от курения.
- А от чего же тогда?
- Немножко газом потравило.
- Надо было противогаз носить!
Лу зашелся смехом, но тут же захрипел, лицо посинело, глаз закатился, губы скривились. Наконец ему удалось выдавить из себя пару слов:
- В противогазе нечем дышать.
Отец терпеть не мог, когда над ним потешаются, да еще при этом смеются. Он дернул за вожжи, притормаживая лошадей. Пара мощных, гривастых лошадей в яблоках попыталась дернуться в стороны, но отец отменно знал их повадки и заставлял их делать то, что ему нужно было - будто в свое удовольствие играл на скрипочке.
Мать решила разместить Лу в большой комнате на первом этаже, чтобы ему не приходилось взбираться по лестнице на второй, в свою старую комнату. А чтобы Лу не стряхивал пепел со своих сигарет на пол, она по всей комнате расставила фарфоровые блюдца, даже на пианино и низеньких деревянных подставочках. Фотографию в рамочке, на которой сын был изображен в новой форме, высокий, с расправленными плечами, гордо улыбающийся, она спрятала на дно сундука.
Отец, Мартин и Гэс каждый день занимались все той же работой, которую выполняли всю свою сознательную жизнь: доили коров, кормили свиней и лошадей, чистили хлев и коров; женщины занимались курами, приготовлением еды и уборкой в доме.
Лу делать ничего не мог: он просто сидел или у себя в комнате, или на кухне, или на крыльце.
Между Лу и всеми остальными встала невидимая стена - они работали, а он - нет. И как бы они ни старались, стену эту разрушить не удавалось. Когда во время еды все собирались за столом, говорить было не о чем, кроме того, как обсуждать, что делали до еды и что будут делать после. А просить Лу рассказывать о войне они не решались - он рассказывал что-то лишь тогда, когда у него было соответствующее настроение, что случалось очень редко.
Большую часть дня отец проводил в переездах между своими фермами; он следил за тем, чтобы земля обрабатывалась только так, как хотелось ему, и не иначе. Мартин занимался главной фермой, где стоял их дом, а Гэс чинил ветряные мельницы, косилки, повозки, культиваторы, сеялки и, конечно, делал все остальное.
Пару дней Лютер проводил в ничегониделании - он сидел в кресле-качалке, бродил вокруг дома, подходил к курятнику. Потом, улучив минуту, когда оставался с Гэсом один на один, сказал:
- Гэс, надо поговорить.
- Я слушаю, брат. Тебе что-то нужно?
- Пару блоков гвоздиков для гроба, пару бутылок виски и уютное гнездышко между ног какой-нибудь милашки.
Гэс рассмеялся:
- Гвоздики для гроба - это что, сигареты?
- Гэс, в этот раз я совершенно серьезен.
- Лу, ты же прекрасно знаешь, как отец относится к сигаретам и особенно к виски.
- Знаю, но то, что ему нравится или не нравится, меня уже не касается.