КАК МЕНЯ ПРОВЕЛИ В НЬЮАРКЕ
Редко бывает приятно сплетничать о самом себе, но в некоторых случаях человеку после исповеди становится легче. Вот и сейчас я желаю облегчить свою душу, хотя мне кажется, что я это делаю скорее из жажды предать гласности неблаговидный поступок другого человека, чем из желания пролить бальзам на раны своего сердца. (Я понятия не имею, что такое «бальзам», но, кажется, это выражение в данном случае как раз подходит.) Вы, может быть, помните, что я не так давно читал лекцию в Ньюарке молодым людям, членам какого-то общества? Ну, словом, я ее читал. Перед началом лекции мне пришлось беседовать с одним из упомянутых молодых джентльменов, и он сказал, что у него есть дядя, который неизвестно по какой причине навсегда утратил способность что-либо чувствовать. И со слезами на глазах этот молодой человек сказал:
— Ах, если б мне еще хоть раз увидеть, как он смеется! Ах, если б мне увидеть, как он плачет!
Я был тронут. Я не могу оставаться равнодушным к чужому горю.
Я сказал:
— Тащите вашего дядю на мою лекцию. Я его расшевелю. Я сделаю это для вас.
— Ах, если б только вам это удалось! Если б вам это удалось, вся наша семья стала бы за вас молиться, — мы так его любим! Ах, благодетель, неужели вы его заставите смеяться? Неужели вы вызовете живительные слезы на эти иссохшие веки?
Я был тронут до глубины души. Я сказал:
— Сын мой, приводите вашего старичка. У меня для этой лекции приготовлены такие анекдоты, что, если в нем осталась хоть капля смеха, он будет смеяться, а если эти не достигнут цели, то у меня имеются другие, — и тут он должен будет либо заплакать, либо умереть, ничего другого ему не останется.
Молодой человек призвал благословение на мою голову, прослезился и обнял меня, а потом побежал за своим дядей. Он посадил старика на самом виду, во второй ряд, и я начал его обрабатывать. Сначала я пустил в ход анекдоты полегче, потом потяжелее; я осыпал его плохими анекдотами и просто изрешетил хорошими; я выстреливал в него старыми, бородатыми анекдотами и, не жалея перца, посыпал его с носа и с кормы новыми, с пыла горячими; я вошел и раж и старался в поте лица, до хрипоты, до тех пор, пока в горле не начало саднить, до бешенства, до ярости, — но ни разу не прошиб старика, не добился ни слезы, ни улыбки. Так-таки ничего! Ни признака улыбки, ни следа слез! Я был изумлен. Наконец я закончил лекцию последним воплем отчаяния, последней вспышкой юмора — запустил в него анекдотом сверхъестественной силы и потрясающего действия. Потом я сел на место, совсем растерявшись и выбившись из сил.
Президент общества, подойдя ко мне, смочил мою голову холодной водой и сказал:
— Чего это вы так разошлись напоследок?
Я ответил:
— Я старался рассмешить вон того старого осла во втором ряду.
Он сказал:
— Тогда вы зря потратили время: он глух, нем и к тому же слеп, как летучая мышь!
Ну, скажите, пожалуйста, хорошо ли было со стороны племянника этого старикашки так обмануть незнакомого человека, да еще круглого сироту? Я спрашиваю вас как друга, как ближнего своего: хорошо ли это было с его стороны?
РАЗГОВОР С ИНТЕРВЬЮЕРОМ
Вертлявый, франтоватый и развязный юнец, сев на стул, который я предложил ему, сказал, что он прислан от «Ежедневной Грозы», и прибавил:
- Надеюсь, вы не против, что я приехал взять у вас интервью?
- Приехали для чего?
- Взять интервью.
- Ага, понимаю. Да, да. Гм! Да, да. Я неважно себя чувствовал в то утро. Действительно, голова у меня что-то не варила. Все-таки я подошел к книжному шкафу, но, порывшись в нем минут шесть-семь, принужден был обратиться к молодому человеку. Я спросил:
- Как это слово пишется?
- Какое слово?
- Интервью.
- О, боже мой! Зачем вам это знать?
- Я хотел посмотреть в словаре, что оно значит.
- Гм! Это удивительно, просто удивительно. Я могу вам сказать, что оно значит, если вы... если вы...
- Ну что ж, пожалуйста! Буду очень вам обязан.
- И-н, ин, т-е-р, тер, интер...
- Так, по-вашему, оно пишется через «и»?
- Ну конечно!
- Ах, вот почему мне так долго пришлось искать.
- Ну а по-вашему, уважаемый сэр, как же надо писать это слово?
- Я... я, право, не знаю. Я взял полный словарь и полистал в конце, не попадется ли оно где-нибудь среди картинок. Только издание у меня очень старое.
- Но, друг мой, такой картинки не может быть. Даже в самом последнем изд... Простите меня, я не хочу вас обидеть, но вы не кажетесь таким... таким просвещенным человеком, каким я себе вас представлял. Прошу извинить меня, я не хотел вас обидеть.
- О, не стоит извиняться! Я часто слышал и от таких людей, которые мне не станут льстить и которым нет нужды мне льстить, что в этом отношении я перехожу всякие границы. Да, да, это их всегда приводит в восторг.
- Могу себе представить. Но вернемся к нашему интервью. Вы знаете, теперь принято интервьюировать каждого, кто добился известности.
- Вот как, в первый раз слышу. Это, должно быть, очень интересно. И чем же вы действуете?
- Ну, знаете... просто в отчаяние можно прийти. В некоторых случаях следовало бы действовать дубиной, но обыкновенно интервьюер задает человеку вопросы, а тот отвечает. Теперь это как раз в большой моде. Вы разрешите задать вам несколько вопросов для уяснения наиболее важных пунктов вашей общественной деятельности и личной жизни?
- О пожалуйста, пожалуйста. Память у меня очень неважная, но, я надеюсь, вы меня извините. То есть она какая-то недисциплинированная, даже до странности. То скачет галопом, а то за две недели никак не может доползти куда требуется. Меня это очень огорчает.
- Не беда, вы все-таки постарайтесь припомнить, что можете.
- Постараюсь. Приложу все усилия.
- Благодарю вас. Вы готовы? Можно начать?
- Да, я готов.
- Сколько вам лет?
- В июне будет девятнадцать.
- Вот как? Я бы дал вам лет тридцать пять, тридцать шесть. Где вы родились?
- В штате Миссури.
- Когда вы начали писать?
- В тысяча восемьсот тридцать шестом году.
- Как же это может быть, когда вам сейчас только девятнадцать лет?
- Не знаю. Действительно, что-то странно.
- Да, в самом деде. Кого вы считаете самым замечательным человеком из тех, с кем вы встречались?
- Аарона Барра[6].
- Но вы не могли с ним встречаться, раз вам только девятнадцать лет.
- Ну, если вы знаете обо мне больше, чем я сам, так зачем же вы меня спрашиваете?
- Я только высказал предположение, и больше ничего. Как это вышло, что вы познакомились с Барром?
- Это вышло случайно, на его похоронах: он попросил меня поменьше шуметь и...
- Силы небесные! Ведь если вы были на его похоронах, значит он умер, а если он умер, не все ли ему было равно, шумите вы или нет.
- Не знаю. Он всегда был на этот счет очень привередлив.
- Все-таки я не совсем понимаю. Вы говорите, что он разговаривал с вами и что он умер?
- Я не говорил, что он умер.
- Но ведь он умер?
- Ну, одни говорили, что умер, а другие, что нет.
- А вы сами как думаете?
- Мне какое дело? Хоронили-то ведь не меня.
- А вы... Впрочем, так мы в этом вопросе никогда не разберемся. Позвольте спросить вас о другом. Когда вы родились?
- В понедельник, тридцать первого октября тысяча шестьсот девяносто третьего года.
- Как! Что такое! Вам тогда должно быть сто восемьдесят лет? Как вы это объясняете?
- Никак не объясняю.
- Но вы же сказали сначала, что вам девятнадцать лет, а теперь оказывается, что вам сто восемьдесят. Чудовищное противоречие!
- Ах, вы это заметили? (Рукопожатие.) Мне тоже часто казалось, что тут есть противоречие, но я как-то не мог решить, есть оно или мне только так кажется. Как вы быстро все подмечаете!
- Благодарю за комплимент. Есть у вас братья и сестры?
- Э-э... я думаю, что да... впрочем, не могу припомнить.
- Первый раз слышу такое странное заявление!
- Неужели?
- Ну конечно, а как бы вы думали? Послушайте! Чей это портрет на стене? Это не ваш брат?
- Ах, да, да, да! Теперь вы мне напомнили: это мой брат. Это Уильям, мы его звали Билл. Бедняга Билл.