В любом случае, решил он, надо воспользоваться тем, что послало ему Небо: возможностью безнаказанно уйти отсюда. А для этого нужно подняться на ноги. Быстро поправиться и прийти в себя!
…На следующую ночь, в начавшееся полнолуние, появился Цзиньчан. Он был мрачен и насуплен. Коротко спросил о его здоровье. Юань ответил, что раны затянулись, ему куда лучше.
— Что-то случилось? — спросил он, заметив угрюмость пришедшего.
Золотая Цикада с досадой передернул плечами.
— Ничего, кроме предвиденного. Вернулся отец, узнал о гибели Цзиньжо, расстроился. Приступили к похоронам, а тут люди отца на волчьих тропах нашли одежду братьев. Я завернул в неё свинину, и волки растерзали халаты в хлам. Папаша слёг, рыдал, как баба. Даже мне стало не по себе. По счастью, отец сумел быстро заглушить мой сентиментальный порыв, завизжав, что Небо отняло у него всё лучшее, оставив ему лишь ничтожного последыша. Этого хватило, чтобы привести меня в чувство.
— Как можно сказать такое о сыне? Отец не любит тебя?
— Что толку это обсуждать? Он любил старших сыновей и потакал им во всем. Он видел, что братцы превратили моё детство в преисподнюю, в сравнении с которым царство Яньвана могло показаться Небом. Их жестокость обрекла меня на ночи страха и отчаяния, каждый их взгляд был ударом плетью, каждое слово — градом унижений, словно я был тенью, недостойной стоять рядом с ними, сынами войны! Отец же смотрел на их забавы с улыбкой, даже советовал им отрабатывать на мне удары.
Юань закусил губу и молчал. Да, он всё понял правильно. Золотая цикада лениво продолжал.
— Нет, я не жалуюсь. Мое кунфу сегодня куда лучше того, что было у них: они только и умели, что махать мечом, а я цикадой могу слиться с деревом, обезьяной забраться по отвесной скале, змеёй ужалить исподтишка и ночным призраком раствориться в тумане. Если разобраться, всему этому я обязал им. Просто горько немного… — Цзиньчан потряс головой, точно пытаясь отогнать дурные мысли. Потом вынул из рукава «Глаз Будды» — А этот шарик оказался ещё опаснее, чем я думал. Он чернеет в руке и помогает видеть то, что и видеть-то не стоит.
— Чернеет? — удивился Юань. — А этот побелел, точнее, стал мутноватым и белёсым, точно дымом наполнился.
Золотая Цикада бросил на него удивлённый взгляд.
— Белым дымом? А ну-ка покажи.
Юань протянул ему камень. Цзиньчан повертел его в руке, потом замер, сжимая шарики в ладонях, превратившись в медитирующего Будду и точно окаменев. Юань воспользовался этим временем, чтобы переодеться в принесенную Цзиньчаном одежду. Вечером он выбрался из пещеры к реке, выкупался, с радостью заметив, что раны почти затянулись, и теперь с удовольствием ощутил прикосновение к телу свежевыстиранной ткани. От неё пахло домом, тёплым очагом, заботливыми руками женщины…
Цзиньчан, наконец, оттаял и поднялся.
— Да, я глупец. Когда смотришь на мир одним глазом, картинка всегда будет немного перекошенной и неполной. Эти камни сложнее, чем я думал, — он сложил их в шкатулку и захлопнул крышку. — На рассвете выдвинемся в Чанъань. За день доберемся, к вечеру будем в городе.
— К вечеру? Тут же двести ли!
— Ну да, и что?
— Но у нас нет лошадей!
— Почему нет? — удивился Цзиньчан. — Есть, и один жеребец, по-моему, ваш. Он пасся в урочище Синих трав. Видимо, перемахнул через стену во время пожара. Я подрезал ему обгоревший хвост и привёл на постоялый двор моего приятеля Лу Хуана, на выезде из города. На нём и поедешь.
Юань тяжело вздохнул. Неужели его Сяолун жив? Из их шести лошадей только он мог прыгнуть на половину чжана.[1] Стена была выше, но испуганное животное могло и перескочить ограду: ведь загнанная в угол кошка превращается в тигра, и курица становится коршуном…
Но как ни странно, отъезд дался Юаню легче, чем он ожидал. Раньше ему казалось, что он просто не может оставить эти места, где родился и вырос, где оставались родные могилы, но теперь покидал их почти без сожалений. Близких похоронят на крохотном фамильном кладбище уже без него. Когда-нибудь он, может быть, и вернётся на дорогие могилы, но пока об этом надо забыть. Цзиньчан прав: ему надо начинать жить своим умом, опираясь только на себя…