Мне же когда-то было не до разговоров. Я начинал своё дело в Галилее, где мой народ живет бок о бок с греками и римлянами, где половина населения — язычники, половина — дети Израиля. Это жизнь между двух огней. Невозможно соединить свою выгоду с требованиями закона. Закон запрещает почти всё. Нельзя покупать у язычников, нельзя продавать им большинство товаров. Книжники изобретают тысячи ухищрений, цель которых одна — заставить продавать свои товары только своим и по дешёвой цене. Когда покупателей мало, а товара много, цена всегда низкая, кто же этого не понимает. Нарушишь закон, свяжешься с язычниками — приноси жертву в Храм, плати отступные. И ты прощён. Главным моим наследством в те времена было доброе имя отца. И не только в Иудее и Галилее: отец не гнушался связями в других странах, повсюду, где обитали купцы — иудеи рассеяния. Эти связи могли и начинали уже приносить мне выгоду, но они же вызывали зависть у соседей-язычников. Я ощущал их неприязнь, и не мог не понимать её причины — наши собственные нетерпимость и обособленность. Я был молод, это правда, но никогда не был глуп. Есть вещи, неподвластные законам священников и левитов. Торговля не терпит мелочных ограничений. Да что там священники! Римский орёл властвовал в Иерусалиме, и, как оказалось, несмотря на широкий размах крыла, тоже не чужд был мелочности.
Римляне покровительствовали своим. В городах, где жили не одни только израильтяне, городской совет составлялся только из язычников, и как ни старайся, а меня туда не допускали. Меня же переполняли силы, я знал, что многое могу и сделаю, только бы не мешали. Вот тогда я и создал основу двойственности моей сегодняшней жизни. Я обратился к тогдашнему прокуратору Иудеи, Валерию Грату[181]. Не сразу мне удалось добиться встречи с ним, и это не добавило ни любви, ни уважения к нему. Я настроился на встречу с ограниченным, злобным, не терпящим возражений человеком, ненавидящим тех, кем он управляет. Ах, молодость, молодость! Время крайностей… Но что вы хотите? Я был научен с детства тому, что мир греков, римлян, египтян — мир неверия, суеверия и других следствий помрачённого духа. Был уверен, что Провидение избрало мой народ священническим народом, который освободит мир от идолопоклонства и многобожия. И ощущение избранности своей трепетно носил в душе, и не терпел на него посягательств.
Прокуратор принял меня в назначенный час без оскорблений, но и без особой любезности. Я вошел в дом язычника, и он не рухнул на мою голову.
— Молодой человек, мне дорого моё время, — было сказано мне. — Я слышал, что ты готов на определённых условиях, которые я могу предоставить, предложить свои услуги Риму. Мне нужны твои связи, тебе — моя власть и её возможности. Давай, не вдаваясь в подробности нашей веры, которая здесь ни при чём, займёмся делом. На общее, между прочим, благо.
Вот так, приблизительно, конечно, не в этих самых словах, но верно по существу, он определил наши дальнейшие отношения. Конечно, я был покороблен его прямотой, я возмущался. Но выбирать было из чего, поскольку его условия были более чем приемлемы. Позднее я понял, что именно моя молодость и желание работать подвигли его на такой шаг, и оценил его собственную широту взглядов — обошёлся бы он и без меня, у него таких галилейских купцов, и не только галилейских, немало было под рукой, и он бы мог взять силой то, что предлагалось мною. Да не того он хотел, этот прокуратор. Он по-своему старался уйти от неправедных, насильственных поборов. Он старался сделать благо этой стране, и сделать его руками собственных её жителей. Я был одним из первых его опытов в этой области, и в этом его выборе я обязан был своей напористости, молодой силе, и, да простят меня соплеменники, — готовности отбросить все условности, или, может быть не все, но большую часть. Нас с прокуратором объединила терпимость, если хотите.
Осуждать меня можно. И я хорошо знаю, что таких осуждающих немало. Я сам многие годы ощущал внутренний упрек. А не являлось ли то, что я делаю, греховным по сущности своей, ведь не Богу служил, а Маммоне?
Но когда долго общаешься с людьми иной веры, волей или неволей приобщаешься к их духовному наследию. А я давно уже понял, что у других народов оно тоже есть, и мы не вправе своё объявлять первым и лучшим. Разве римляне не считают, что они — источник всеобщего будущего благоденствия? А послушайте греческих философов, и вы поймёте, что привилегия объяснить этот мир — только греческая. А там, если рядом найдётся мыслящий египтянин, он объяснит и первым, и вторым заодно, что они глубоко неправы. В синагоге прозвучит иная, четвертая мысль по этому поводу… Я уже достаточно прожил на свете, чтобы не спорить. Мне ближе то, что лежит в душе у моего народа. Но навязывать эти мысли другим не стану, не хочу. Мне нравится жить рядом с теми и другими. Мне нравится разнообразие этого мира. Я потрясен напором Рима в делах хозяйственных. Они — строители, они — созидатели. Их любовь к устроению общественных зданий, дорог, акведуков заслуживает глубокого уважения. Как и то, что они стремятся подвести подо всё закон. Пусть не Божественный, но закон, определяющий многие стороны жизни, её разнонаправленные потоки, это тоже по душе мне.