В женской половине произошло какое-то волнение. Из рядов женщин были вытолкнуты мать Иисуса и сестра, бывшая замужем здесь же, в городе. Закрыв лица покрывалами, стыдясь того, что взоры присутствующих, причём осуждающие взоры, устремились на них, они покидали синагогу, не вынеся упреков и позора, обрушившихся на них столь незаслуженно. Иисус вздохнул, глядя вслед той, для которой хотел говорить, и которая заслуживала самого лучшего, чего он просто не мог ей дать… За себя ему никогда бы не было так больно. Бедное, кроткое, любящее сердце… Где-то в левой половине собственной груди возникла резкая боль, стало трудно дышать. Как мог он творить чудеса для них, когда они не хотели в него верить? Он ведь не Бог, он человек, пусть не обычный, пусть с дивным даром исцеления, но он нуждается в вере и любви так же, как они. И он не может быть им полезен, когда они готовы убить его лишь за то, что он не похож на них. Низкую ненависть питают люди к тому, кто обличает из безмолвным превосходством благородной жизни. Он был готов к этому, но не к тому, что эта ненависть обрушится на тех, кого он любит. Это было уже слишком, и не готов был он, совсем не готов это выдержать.
С трудом справляясь с болью, он обратился к возмущённым соотечественникам, ожидавшим ответа.
— Конечно, вы скажете мне присловие: «Врач! Исцели Самого себя; сделай и здесь, в Твоём отечестве, то, что мы слышали, было в Кфар Нахуме»[201]. Он помолчал, боль никак не проходила, он не мог говорить так громко, чтобы слышали все, вплоть до последних рядов. Ибо хотели они того или нет, им нужно было это услышать.
— Истинно говорю вам: никакой пророк не принимается в своём отечестве. Поистине говорю вам: много было в Израиле во дни Илии, когда заключено было небо три года и шесть месяцев, так что сделался большой голод по всей земле; и ни к одной из них не был послан Илия, а только ко вдове в Сарепту Сидонскую. Много также было прокаженных в Израиле при пророке Елисее; и ни один из них не очистился, кроме Неемана Сириянина.
Теперь это был уже не ропот возмущения и негодования — то, что он услышал в ответ через несколько мгновений, после того, как они поняли, что он им сказал. Когда они сообразили, что чудеса не ограничиваются местностью и родством, что Илия избавил от голода только финикиянку, вдову в Сарепте, и Елисей исцелил от проказы только враждебного сириянина. Это был вопль, рёв доселе сдерживаемой ярости. Значит, по мнению этого «плотника» и «Мессии», они не лучше прокажённых и язычников? Он что, хочет сказать, что они, кровь Авраамова и плоть его, не избранные даже, и отпали от Господа своего? Что ещё дано им услышать от своего соотечественника, которого они не хотели поставить даже рядом с собой?
Красный от гнева рош-га-кенессет, суховатый старичок преклонных лет, обычно исполненный величия, а теперь нелепо размахивающий руками и с трясущимся подбородком, забыв себя самого, кричал:
— Возьмите его, возьмите, он должен умереть! В пропасть его, в пропасть лжепророка! Пусть умрёт!
Но никто не смел приблизиться, ибо, не веруя в благо, которое он мог дать, верили в несчастья, которые он мог принести. Они верили всегда только в худшее. Лучшее оставалось сокрытым от них, они отрицали даже вероятность его. Может, поэтому с ними всегда происходило лишь худшее из возможного?
Он молча смотрел на них, не проклиная, не угрожая, не пытаясь как-то защитить себя. Эти беснующиеся люди принесли уже всю боль, что могли принести, а убить себя он не позволит. Слишком многое из задуманного ещё не исполнено. Интересно, кто же из них самый смелый? Кто самый трусливый, он уже знает. Там, в самом дальнем и тёмном углу, слева. Брат, Иаков, всегда безупречный в служении Богу, всегда такой невозмутимый, добропорядочный. Его окружили двое-трое мужчин, что-то кричат, требуют. Иаков соглашается, кивает головой. Осуждает. Что ж, Господь тебе судья, братец. И ты не избежишь осуждения, когда придёт час. Хорошо, если рядом с тобой будет хоть один любящий и верящий в тебя, чтобы в тот час не умирать от боли одиночества. Одиночество убивает душу, не тело, а душа — она ведь важнее…
Всё-таки самым смелым оказался старичок рош-га-кенессет. Быть может потому, что по старости ближе к смерти, и уже не столь её боится. А может, он оскорблён более всех, он давно слился со своим детищем — синагогой, так слился, что искренне верит в свою незаменимость. Это его синагога, это его Бог, и этот Бог — только такой, каким он его знает. Так поверил в свою близость ко Всевышнему, что не колеблясь примет свои решения за Господни. Он и Господь — почти одно и то же…