Быть может, они и поняли. Но седой фарисей с узким лисьим лицом предпочёл сделать вид, что не понял.
— Как же нам поступить с этой женщиной, Равви?! Как Ты нам скажешь, так и поступим.
Не было ни капли смущения в лукавом его взгляде. А Иисус молчал, проникнутый тоской.
— От кого вы ждёте ответа, люди? Кто он, этот пророк из Н’цэрет, галилеянин? Из Галиля бывало ли что хорошее?
Иисус взглянул на говорившего мельком, без интереса. Пусть кричит, ему это поручено. Сколько тут их, желающих выловить Его, предать всем мыслимым и немыслимым наказаниям?
— Да ведь у него у самого жена — блудница! Бесстыжая тварь! Кто не знает, тот узнай… Мигдала Галилейская, есть ли тут твои горожане, вы подтвердите мою правоту!
Ещё один фарисей. Довольно молод, и глуп соответственно. Ещё одна смешная попытка оскорбить Его. Можно ли привязать Его предназначение к местности, где он родился, к народу, к которому принадлежит, ко времени, в котором живёт? Тем более — к женщине, которую любит. Что они могут, убогие, понять? Что знают они о любви вообще, о прощении, о понимании, которое приходит лишь с горьким опытом? О той чистоте, что не даётся женщине с девственностью, а становится осознанным выбором любящей души?
И вообще, речь вовсе не должна идти о нём самом или близких. То, что Он поведал миру, устами своими, но волей Отца Небесного, принадлежит вечности, всем народам и временам. Это выше Него самого. Выше споров с каким-то фарисеем, который всё равно не поймёт.
Но вот Ормус так не считает. Ормус не дремлет. Вот он, в толпе. Растворился, смешался, невидим. Для всех, кроме Него, Иисуса. Можно ли избавиться от собственной тени?
Когда молодой фарисей вдруг вскрикнул, пошатнулся, упал и забился в судороге от боли, Иисус не повернул головы. От глупости Он не лечит. Это дело Ормуса. Только больно ощущать их внезапно вспыхнувший страх, трепет сотен тел. Как они расступились, как побежали… Кое-кто даже кричит, не умолкая. Неужели лишь страх — удел этих людей? Можно ли научить их любить, или любить они могут только под страхом? Господи, как же Он устал! Как жаль, что они боятся Его, не этого Он хочет, видит Господь! Почему Ормус им ближе, его тысячелетиями выработанное умение подавить их? Заставить страшиться…
Старый фарисей, чья власть, по-видимому, была немалой, с трудом восстановил порядок. Поражённого Ормусом, или — самим Господом (или бесом — естественно! Что плохо для фарисеев, то — от лукавого!) молодого глупца с трудом привели в чувство. По приказу старого фарисея увели в тень, сбрызнули водой, напоили.
Иисус встал, чтобы уйти в воцарившейся тишине. Он не чувствовал желания возобновлять суд над согрешившей женщиной, которую всё ещё держали на коленях. Казалось, прошла уже вечность со времени обвинения. Казалось, промелькнула целая жизнь. И уже неважно, кто там, когда и почему грешил. Лишь у Бога мера в руках. Он рассудит.
Но сбить старого фарисея с толку оказалось невозможно. Кто знает, кому он должен был дать отчёт о выполненном поручении. Кто знает, чего он хотел добиться от Иисуса? Чтоб Он сам себя принёс им растерзанным, что ли?
— Учитель, Ты не ответил нам. Сам Господь с Тобою и за Тебя. Дай нам ответ, чтобы мы имели его пред собою, и знали, как следует поступать теперь всегда…
Его чистый дух до предела возмутился происходящим. Они хотят поймать Его, так пусть будут пойманы сами. Он не устранит закона Моисея, не посягнёт на власть Рима. Закон предписывал: если жертву следует побить камнями, то первыми это должны сделать свидетели обвинения.
Он сказал им:
— Кто из вас без греха, первый брось на неё камень[300].
И суд закона в одно мгновение стал судом совести. Люди часто ненавидят грешника, но любят сам грех. Среди тех, кто стоял в толпе, желающей побить камнями грешницу, оказалось немало роковым образом виновных перед Богом в том же прегрешении. Или в другом, не менее важном, из числа десяти, записанных для Моисея и народа на скрижалях. Они смотрели на Иисуса со страхом, и даже с ужасом: а если вдруг тайное прегрешение станет явным? Разве не явил им этот человек множество чудес?
Один за другим, с опущенными глазами, чтобы не встретиться взором со знакомыми, с поникшей долу головой, они удалялись. Оставляя в покое и жертву, и её Спасителя. Вскоре они остались одни.