Распутин (просто): А я пошел в дровяник и нарыл там ямку. Чем не Афон?
Пауза.
Бог ить во всякое время и во всяком месте пребывает. Унизился до крайности. (кивает на крест в руках Гермогена) Вон аж как – харко́ту, битьё прия́л. До смерти замучили, как душегуба…
Придвигается к Феофану поближе.
Вот и получается: не барин наш Господь, нет. (качает головой) Не столоначальник, а са-а-амый распоследний человечек, что в присутствии к стенке жмется – очереди своей ждет. А мы – в кабинетах, в золотом шитье. Говорим Господу: (холодно) "Ничё. Но́ги чай не отвалятся. Подожжёт. Нам недосуг". А Он – тут, за стеночкой. Надоть только встать…
Встает, идет к двери и приоткрывает ее.
(в коридор, ласково) "Заходь, болезный. Что за печаль у тебя? Доставай прошение из узелка – поглядим". Он и прошмыгнет в дверцу-то…
Проводит глазами воображаемого просителя, якобы прошмыгнувшего в кабинет Сергия.
Он у нас кроткий – Господь-то. Просто себя держит.
Пауза. Взоры всех присутствующих прикованы к "Господу", которого Распутин только что пустил в кабинет.
Распутин тем временем вернулся на свое место – на диван к Феофану – и продолжил рассказ.
Ну, так вот. Дошел я до точки. Пил ить, безобразничал, бит бывал. Вма́ле не сгинул. Чую: невмоготу без Господа дальше жить. Стал по монастырям шарить. А обрел в ямке. Дверцу там приоткрыл – Он и шмыгну́л. Как мыша́.
Феофан (недоверчиво): А в Петербург зачем пришел? Зачем странничаешь, коли Господь в ямке?
Распутин: Так ить дорога – что твоя ямка.
Пауза. Феофан не понимает.
Вот смотри. (жестикулирует) Есть дом – отсель выходишь и возвращаешься. Есть святынька дальняя – туда, стало быть, идешь. А пустое место промежду ними – дорога… Я спервоначалу как паломничал: мол, иду к Верхотурскому праведнику. Приложиться чтоб. Мол, в мощах соль, а дорога – так, препона. Да ямка научила, и (торжественно) "препона" встала во главе угла… Святыньке поклон до земли – без нее кака́ дорога-то? Но Господь не в ей – (качает головой) не в святыньке… Беспокойный Он у нас – Господь-то. На месте не сидит, в церква́х не царствует…
Иеромонах (Илиодору, вполголоса): А ведь хорош "самородок"! Как я его сразу не разглядел?
Илиодор: Закисли вы в своих академиях. От жизни народной, посконной, крестьянской носы воротите. А сила-то в ней!
Иеромонах (возражает): Ну, крестьяне такого, положим, на смех поднимут. А то и батогами. А вот для петербу́ржан экзальтированных – в самый раз! Чтоб столоверче́ние позабыли и граа́ли свои. Тут фурор с гарантией… В общем, не мешкайте – берите мерина сего, и в стойло.
Илиодор: А твоему (кивает на пустующее кресло Сергия) не обидно кудесника сего из рук упускать?
Иеромонах (сквозь зубы): Нет. Не надобен. Это – по вашей части.
Феофан встает с дивана и быстро ходит по комнате, потирая руки.
Феофан: Поразительно! Но ответь – зачем тогда церковь: служба, уставы, духовенство, храмы? Если в ямке Господь.
Распутин: (смеется): А откель я про Него узнал – про Господа-то? Да и святыньки, из-за которых дорога быва́т – от нее. Нет, дружок, без церквы никуда.
Я ж и к вам-то сюда не из баловства дошел. (беря тон, как давеча с Сергием) Худая у нас це́рква-то в Покровском. Иная изба краше. Поправить надоть. Думаю: среди высоких да сильных я ловчее капитал соберу. (подмигивает)
Гермоген что-то шепчет Феофану. Тот кивает, встает и уходит.
Гермоген: Прости, Григорий, Христа ради! Не распознал я с налету душу твою!
(Помощнику) Тащи поднос! Да поширше – чтобы сервиз чайный на полдюжины персон входил! (подмигивает) Соберем, брат, тебе капиталец!
Секретарь приносит большой серебряный поднос с ручками.
(торжественно) Вот тебе первый вклад!
Достает из кармана рясы несколько смятых купюр большого достоинства и добавляет к ним так и не поцелованный Распутиным золотой крест с массивной цепью.
(спохватывается) Ой, вру! Ты ж от Сергия. Он у нас сух, да не прижимист. Дал, небось.
Распутин лезет за пазуху и демонстрирует сергиевы купюры.
Распутин: Глядит ко. Во как раскошелился! (лукаво) С пониманием человек.