Еще клак этот дурацкий! Я заметил, что народ вокруг не особо обращает внимание на наряды окружающей публики. Атмосфера вполне демократичная, тут все пришельцы. Но мне эта подаренная Фонтоном шляпа не нравилась категорически.
В общем, решено: Марии — платья, белье и обувь, мне — боливар, как на рисунках Пушкина. Может, он его в этих магазинах и купил? Не так давно он тут, вроде, был — лет десять назад.
Вдруг я застыл.
Запах! Боже, какой чарующий и знакомый запах! Так пахнет только Средиземноморье! Так пахнет южное лето и бессмертие! Миллионы оранжевых солнц Греции, великие в своей простоте апельсины — это их дивный аромат заставил меня застыть на месте!
Я побрел на этот запах, как крысы за дудочкой крысолова, не обращая более внимания ни на что вокруг. И вскоре нашел его источник — длинную улицу с раскрытыми настежь погребами магазинов колониальных товаров.
Греческая улица! Я нашел свое сердце в Одессе!
Что только не предлагали местные магазины! Оливковое масло, фаршированные маслины, макароны, итальянские колбасы, соленую лакедру и анчоусы в маленьких бочонках, экзотические фрукты в окружении пирамид из апельсинов и лимонов, желтые сахарные головы, перевязанные голубой бумагой, сицилийский шоколад из Модики[1] и, конечно, сотни бутылок и бочек вина… Все дары Европы и заморских колоний свозились сюда!
Улица пестрела вывесками не только магазинов, но и торговых домов. «Братья Родоканаки», «К. Попудов», Инглеси, Петрококинос, Марозли, Мавро — одни греческие имена, среди которых, не понятно каким образом, затесалась американская фамилия Ралли.
Еще больше было вывесок винных погребов — «Cantina con diversi vint». Из мрачного входа, ведущего под землю, раздавались веселые крики, и терпко пахло винными парами.
Я сглотнул слюну. Как же я соскучился по спагетти болоньезе и глотку доброго Кьянти!
Снова запах! На этот раз из переулка меня манили ароматы жарящегося на углях барашка.
Ноги сами потащили меня от винного погребка в маленькие тесные дворики, увитые плющом, где вокруг столиков сидели посетители за жаркими спорами и дымящимся густым кофе.
Настоящая греческая таверна! Шум, крики, звон бокалов, родная речь — как мне все это знакомо!
Я уселся за свободный столик, огляделся с удовольствием.
Посреди двора — маленькая мраморная цистерна с зеленеющей водой. Над головой нависали наружные деревянные галереи в уровень с крышей и отдельные балконы. В противоположном от входа углу была устроена открытая печь, где на вертеле крутили тушу поросенка.
Прислушался.
По соседству шел эмоциональный спор, но не о политике, как принято среди завсегдатаев кофеен, — о более деликатном предмете.
— Я вам сто раз уже сказал, — горячился какой-то старичок, крепко сжимая узловатыми пальцами внушительную трость. — Погромами мы наелись еще там, в Фанари. Так зачем же нужно тащить сюда этот дикий обычай? В Константинополе турки громили наши дома, здесь мы решили последовать их примеру. То, от чего бежали, хотим высадить, как ядовитый анчар, на местной каменистой почве?
— Господин Севастопуло, но евреи сами были тогда виноваты в своих бедах. Ведь на них тогда набросились после того, как они не сняли свои дурацкие шапки, когда шла похоронная процессия с телом патриарха! — эмоционально вскричал его оппонент, дородный грек в цветастом жилете.
Я догадался, что обсуждают события 1821-го года, о которых упоминал Цикалиоти.
— Вы еще нам расскажите гнусную легенду, что евреи Константинополя выкупили тело нашего мученика Георгия, привязали к ногам камни и выбросили в море. Как, интересно, тогда оно могло оказаться на корабле, который его привез в Одессу?
— Что это вы евреев защищаете? — вступил в разговор третий участник спора.
— Никого я не защищаю!
— Защищаете! — воскликнул «жилет».
— Мне дела нет до евреев! Они здесь никто! Жалкие торговцы-разносчики лимонов на Старом базаре!
Тут я еле сдержался, чтобы не рассмеяться.
Вот бы он удивился… Да что он? Все они ошалели бы, подойди я к ним сейчас и расскажи, что те, кого они сейчас считают никем, с годами — станут всем. Что наступят такие времена, когда Одессу все будут воспринимать в первую очередь, как еврейский город. А, впрочем, не поверят. В лучшем случае, покрутят пальцами у виска, в худшем — отправят в дурку. Если таковая здесь есть, конечно.