Но я хотел бы сперва рассказать тебе о Гамильтоне и Мальтице. Гамильтон, как говорилось, был американцем — из так называемых старых семейств Юга, — из Кентукки, я думаю. Или Кентукки расположен не на Юге? Я точно этого не знаю. Как я говорил, я был на Антилах, а не в Штатах. Гамильтон был высоким, костлявым и выглядел старше своих лет. Что касается женщин, то, как казалось, он ими не интересовался. Вместо этого он основательно пил, а когда хмелел, то становился крайне занимательным. Пил он преимущественно с Землером. Гамильтон мог выпить много, а Землер не мог. Гамильтон снабжал весь полк прекрасным виски, а виски мы в то время доставали с трудом; он же получал его через Швейцарию из Шотландии. Его считали очень состоятельным. Вообще было неясно, почему он пошел на войну. Может быть, потому, что он выглядел очень мужественным, или из склонности к мужественным деяниям, или из дружеских чувств к совсем чужому народу. Во всяком случае, женщины англосаксонской расы, я считаю, создают столько трудностей, особенно в Америке, своим вымогательством и тратами, что мужчине там легко стать мужественным. А Мальтиц был совсем немужественным, он был еще ребенком.
И его, хотя я и перебросился с ним всего лишь несколькими словами, мне жалко больше, чем всех других. Я часто мысленно представляю их перед собой. Землер — на высокой гнедой полукровке, меховой воротник с золотыми шнурами поднят, поводья наброшены на руку; причем руки засунуты в карманы, потому что у него всегда мерзли пальцы; он далеко впереди эскадрона, сидит в седле чуть наклонившись вперед; ледяной ветер дует в спину и забрасывает гнедому хвост на круп или прижимает к задним ногам, и вообще такое видится всегда, когда представляется этот ротмистр и когда представляемся все мы, — как нечто невидимое, как ветер, неизвестно откуда взявшийся. Гамильтон — в высоком сером шлеме — из тех, которые мы тогда еще носили, — как всегда немного сдвинутом на затылок; так американцы на картинках начала прошлого века носили свои цилиндры; я опять вижу озябшее детское лицо Мальтица и туповатые славянские лица крестьян в шеренгах полков — в тогдашних, еще цветных униформах, среди коих лишь иногда проглядывало серое, как щука, сукно; все закутаны в шинели, в заснеженных башлыках до глаз, в высоких седлах на гарцующих лошадях с зимним подшерстком… Они все погибли, все вместе и одновременно. По правде говоря, если бы кто-то надумал откопать эскадрон на том месте, где он лежит, едва присыпанный землей и истлевший, то, кроме меня и трех — четырех всадников, никто бы не отсутствовал и ничего бы не пропало, — ни один человек, ни одна лошадь, ни одна единица оружия; ни подкова, ни ремень, ни котелок, ни одна застежка на седле, но то, что произошло, не стало бы более четким, чем это запечатлелось в моей памяти: как если бы события вписали мне в глаза каждую черточку раскаленными иглами; и я ничего не забываю и никогда не забуду; — никогда, ни за что!