— Само собой, себя сектантами члены “зари” не считают, почтительно называясь орденом. Во главе стоят граф де Бриен, некий нотариус Прелати и отлученный от лона церкви бывший священник по фамилии Бланше. Всего насчитывается около десятка полноправных членов, принятых в организацию.
Она понизила голос:
— Кстати, некоторые слуги, работавшие в его поместье, говорили, что видели в подвалах стеклянные сосуды с чем-то красным… и живым. А кухарка, мадам Жюли, рассказывала репортерам, что лично была свидетелем того, как владелец дома превращал кровь в золото.
Раффлз ухмыльнулся:
— Синебородый граф. Его славный предок воевал вместе с Жанной из Арка. К самому же Лавалю де Бриену у нашего Управления уже не единожды возникали вопросы. В его особняке, в коммуне Обервилье, даже проводились обыски в связи с пропавшими без вести слугами. И каждый раз — ни единой улики, которая позволила бы обвинить графа.
Барон почесал переносицу:
— Н-да. Раффлз, как только приедете на службу, сообщите мне с посыльным его адрес. Я наведаюсь к нему без официального уведомления. И поищите, где проживает его кухарка. К ней наведаться тоже не помешает.
Ландолет рявкнул гудком и медленно остановился на широкой рю де Лютес, напротив площади Лепина. Обычно пустынное, сейчас это место преобразилось в живой, пульсирующий организм. Толпа, собравшаяся здесь в эту холодную мартовскую ночь, казалась морем из человеческих тел, колышущимся под порывами ветра, что гнал по мостовой клочья грязи и обрывки бумаг. Воздух был густым, как желе, от запахов — едкого дыма, пота, сырого сукна и сладковатой вони дешевого вина.
В центре площади возвышался деревянный помост, обложенный вязанками хвороста, чьи сухие ветки трещали под ветром, предвкушая пламя. Над толпой витал гул — смесь шепота, молитв и проклятий. Старуха в черном платке, сжимая четки, бормотала "Отче наш", ее губы дрожали, а глаза блестели от слез и нескрываемого восторга. Рядом молодой парень, подмастерье с угловатым лицом, выкрикивал что-то гневное, размахивая кулаками, пока его товарищи поддакивали, подогреваемые дешевым пойлом и общей лихорадкой.
Толпа дышала, двигалась, шевелилась, словно единое существо, подчиненное предвкушению казни. Из ворот резиденции показался осужденный, конвоируемый гвардейцами в алых мундирах с золотыми галунами. Сейчас в его фигуре в лохмотьях, с руками, связанными за спиной и окровавленным лицом, было невозможно опознать самовлюбленного, пафосного доктора медицины. Гул перерос в рев. Кто-то плевал в его сторону, кто-то крестился, а дети, забравшиеся на плечи отцов, тянули шеи, чтобы лучше разглядеть "еретика". Его лицо, изможденное и бледное, с багровыми следами побоев, оставалось неподвижным, словно он уже покинул этот мир, бросив тело на прокорм огню костра. Взгляд Франка был пустым и отстраненным.
“Опиум”, — со знанием дела шепнул инженер-сыщику Барон.
Гвардейцы в алых мундирах, чьи штыки сверкали в тусклом свете, расталкивали толпу, прокладывая путь к костру. Прелат Бергнар, грозный и властный, вышел следом, его сутана колыхалась, как черное знамя. Он поднял руку, и гул стих, сменившись зловещей тишиной, в которой слышался лишь скрип дерева, к которому веревками было притянуто тело. Факелы приблизились к хворосту, и первые языки пламени лизнули сухое дерево, вызвав восторженный вздох толпы. Пламя росло, пожирая плоть, как зверь, мучимый неутолимым голодом. Оно не знало ни добра, ни зла. Просто уничтожало предложенное ему топливо, оставляя лишь серый пепел, снежинками кружащийся над толпой.
Этот сброд — любопытные, праведники, садисты и обычные зеваки — стоял, замерев, в ожидании зрелища, где смерть становилась единственным актером на театральной сцене. Площадь ожила, пропитанная дымом, жаром и человеческим безумием, а Красный дом, молчаливый и равнодушный, взирал на все это своими пустыми окнами, словно древний судья, давно утративший интерес к приговору.
Раффлз пробился сквозь недовольно ворчащую толпу к инквизитору. Его лицо раскраснелось от жара и гнева:
— Гийом Бергнар! Вы солгали мне! Доклад об этом непременно ляжет на стол комиссару жандармерии!
Прелат злобно расхохотался: