Реквизированных товаров я почти не видел. Приходил из Даурии паровоз, прицеплял вагон с товарами и увозил его… В июле месяце с. г., когда атаман был в Маньчжурии и сказал, чтобы я был в стороне от реквизиции, я просил его дать мне письменное приказание, чтобы я мог его показать барону, так как атаман знает барона, что он ни на что не смотрит, а для меня было основание. Атаман или не обратил на мои слова внимания, или считает довольным словесное приказание. В моем положении не сделать – барон расстреляет, а сделать – атаман может приказ отдать и расстрелять.
Я получил приказ от барона раздать муку и другой товар родственникам и вдовам убитых солдат и служивших в отрядах…
Исполняя различные приказания барона, я в свою очередь доверял ему. Раз он говорит, так и будет…
Я был в полной уверенности, что все реквизируемое доходит до Даурии. Приезжают из Даурии от полковника Краснокутского и передают благодарность за разный товар. Значит, получено. Я не бежал в Харбин, а приехал по поручению барона и лечиться, правда, барон послал меня в Японию или Китай и хотел дать средства. Если бы я бежал, то не в Харбине надо оставаться. Если меня не арестовали, а просто бы вызвали – я бы приехал. Мне 50 лет (пятьдесят), куда бежать? Все, что мною создано – по распоряжению барона и на нужды дивизии, я себя считал обязанным исполнять всякие поручения, ибо он мне давал кусок хлеба, и благодаря ему я был сыт, да и если бы не исполнил, мне грозило наказание – нелегко служить. Была бы возможность, конечно, ушел бы, а то ни пенсии, ни средств нет, а у меня жена, племянники – надо их содержать».
Это – настоящий крик души пожилого, заслуженного генерала, волею обстоятельств оказавшегося в дивизии Унгерна и бессильного противостоять «сумасшедшему барону». А ведь Владимир Иванович Казачихин был кавалером ордена Св. Георгия 4-й степени еще за Русско-японскую войну. Он был награжден «за выдающийся подвиг самоотвержения в мае 1904 года, когда, вызвавшись на чрезвычайно опасную разведку, он проник глубоко в тыл японской армии и, наблюдая движения противника, доставил главнокомандующему два весьма ценных донесения, выяснивших направление движения главных японских сил. А перед Унгерном все равно сробел. В 1907 году Казачихин был подъесаулом 1-го Аргунского полка, там, видно, и познакомился с бароном. Унгерн давал своим подчиненным то же оправдание, что позднее Гитлер: я отвечаю за все, преступление может совершить только тот, кто отдает приказ, но не тот, кто его исполняет, даже если приказ впоследствии признают преступным. Прежде чем родилось знаменитое: «Фюрер думает за нас!» было: «Унгерн думает за нас!» Гитлер, кстати сказать, здесь существенно отличался от советских вождей, которые очень не любили, особенно публично, брать на себя ответственность за массовые убийства «классово чуждых элементов» и часто в пропагандистских целях представляли это как «народный гнев» или «инициативу с мест». Так было, в частности, с убийством царской семьи и адмирала Колчака, осуществленными по приказу Ленина, но представленные как самостоятельные решения местных властей. Да и приговор Унгерну, кстати сказать, Ленин предопределил своим письмом еще за несколько дней до начала процесса.
Казачихин в своем письме очень хорошо передает психологическое состояние подчиненных Унгерна, вынужденных проводить расстрелы и реквизиции из боязни не исполнить приказание барона, и в то же время пребывавших в постоянном страхе, что за исполнение унгерновских приказаний их может покарать атаман Семенов или какая-нибудь иная власть. Владимир Иванович не скрывает и шкурнического мотива: барон щедро оплачивал верность себе. Его жалованья хватало офицерам и генералам, выплачиваемого, в отличие от других белых частей, регулярно и, как правило, твердой валютой, золотом и серебром или ликвидными товарами, и до поры до времени служба в Азиатской дивизии обеспечивала безбедное существование.