Пантелеич заворчал – не на Ивана, на князя – а тот только расхохотался, дыша мадерой. Обозвал дядьку «старым псом», Ивана облапил и раскинулся на сиденье, глядя в небо ночное. Доехали быстро. Князь, как и прочие офицеры, жил в единственном небоскребе Хмурного – «Свечке Богородицы». Лифт наружный, прозрачный, едешь – как Христос на ладони поднимает. Куда ни глянь – тьма с редкими светлячками фонарей. Трасса хорошо видна. Словно императрица ожерелье уронила. И лежит оно, сияет драгоценными камнями. Лепота взору! А душу кошки скребут. Хоть и Иваном родители назвали, не совсем дураком уродился. Князю-то ясно чего захотелось. Средь офицеров мужеложцев немало было. Не столько яйца любили потискать, сколько спустить без сложностей. Солдат не девка, букетов да конфет дарить не надобно, не залетит, маменьке с папенькой не нажалуется, под венец не потащит.
Прежде Ивану везло – на него никто не льстился. Говорили, что вид диковатый. Везло-везло, но счастье – не лошадь. Долго по прямой дорожке не идет. Иван, пока Пантелеич отпирал дверь квартиры, утешал себя тем, что князь пьян и устал. Долго мурыжить не будет, палку кинет и отвалится.
Хоть тешься, хоть не тешься, а тело страх сковал. Иван порог еле переступил. Встал в прихожей, руки по швам, слышал, что Пантелеич опять на князя ругается, но слов не разбирал – в уши как паклю напихали. Князю самовольство быстро надоело. Наорал, отправил Пантелеича на какие-то комментарии отвечать, Ивану приказал раздеться и идти в ванную.
Краны в душевой кабинке были хитрые. Иван кое-как холодную воду открыл, окатился, чем-то пахучим из флакона намыливаться начал. Медленно, потому что затрясло – и руки дрожали, и зуб на зуб не попадал. Вода шумела. Иван и не заметил, как князь подошел. Со спины прижался – на один миг. Поколдовал с кнопками и рычажками, сделал воду потеплее. Отстранился от Ивана, ладонями провел от плеч до ягодиц, и спросил – негромко, под ухом:
– За что секли?
Иван помнил, что отвечать надо честно, и не мешкая. Сказал, как было:
– За косорукость.
Князь недоверчиво хмыкнул:
– Фарфор фамильный расколотил, что ли?
– Двор плохо подметал.
Страх, чуть позабывшийся, затертый переездами и службой, всколыхнулся с новой силой. Трясучка не смывалась теплой водой, только усиливалась.
– Не пойму… – пробормотал князь. – Неужели я ошибся? Да быть того не может!
Руки обшарили тело: без жадности, осторожно, поймали дрожь, унять попытались, да всё без толку. Князь присвистнул, кинул Ивану полотенце – огромное, мягкое, пушистое – вытереться толком не дал, потащил на кухню, кивком указал на стул с кучей разноцветных подушечек. Сунул в руки чарку – рюмку широкую, хрупкую. Иван покорно выпил что-то хмельное и сладкое.
– Кто сечь отправлял?
– Жена.
Князь тоже пригубил как раз, аж закашлялся:
– Жена?
– Барин нас в дом взял, ее хозяйкой над дворней сделал, – Иван замялся, подыскивая слова. – А она лютовать начала.
– По согласию женился?
– Поп венчал, – уклончиво ответил Иван.
– Жену, небось, с дороги прихватили?
Иван только плечами пожал. Может и с полустанка. Он не спрашивал.
Баричи, кто поухватистей, ставили на дорогах посты, и автомобили, и автобусы останавливали. На станциях пассажиров с поездов снимали. Вольных молодых девок и парней тут же со своими крепостными венчали. Сделали мужем или женой – прощай, свобода. Понятно, что закон такое запрещал. Только кто его чтит, в глубинке, тот закон? А крепостных всегда не хватает…
– Жена, значит, барину глянулась?
Иван промолчал. Сладкое вино кружило голову, могло и язык развязать, лучше заранее прикусывать.
– Как же тебя в рекруты отдали? Надоела игрушка?
– Недобор был. Здоровых в губернии мало.
– Получается, повезло.
Иван кивнул. Вроде и беда, что лоб забрили, а получилось – от мучений избавила Богородица. В те дни, когда думал, что спасения уже не будет. Может, и сейчас вступится? Пошлет барину сон хмельной да крепкий, чтоб до утра как в омут. А там и служба позовет. Об Иване и не вспомнят.
Эх… куды там… только размечаешься, сразу осадят. Князь еще рюмку в Ивана влил и приказал:
– Пойдем в спальню, нечего тут рассиживаться.
Иван пойти то пошел, да по дороге ноги подкосились. Князь обернулся, не дал упасть – подхватил, вместе на пол по стене сползли. Сползли и замерли. Иван ожидал оплеухи или зуботычины, но князь медлил, а потом вдруг притянул к себе, шепнул:
– Да неужто я такой страшный?
Ивана повело от тепла тела и запаха – горьковатая парфюмерия и винный дух. Вперемешку. Как постыдное томление пополам со старым страхом.
Князь не отодвигался, позволял Ивану вжиматься носом в шею, впитывать, запоминать запах. Коснулся затылка – легко, осторожно. Не волосы в горсть сгреб, а гладить начал. Иван и забыл уже, когда его в последний раз так трогали. Мамка не баловала, о бате что уж говорить – только тумаки и перепадали. С женой с первой ночи не сложилось. С той ночи, которая вторая, первую-то она в барском доме провела. Потом еще неделю в родительской избе жили, пока в усадьбу не переехали.
От воспоминаний стало совсем тошно. Иван носом зашмыгал, извернулся, щекой потерся о княжью ладонь – кожей запомнить ласку, пока бить не начали. Торопился, всхлипывал, ронял слезы на полотенце. Слов, что ему говорили, не понимал. И Пантелеича шаги не услышал. Вздрогнул, когда голос князя холодным стал, как выстуженные сени:
– Ну, давай, скажи, что я даже солдатика без трагедии выебать не могу.
– Может, чаю подогреть? И, вот… одеялко я принес. Что ж он у вас в мокрую тряпку кутается?
Иван от князя отцепиться не мог – руки не разжимались. Так и доползли в обнимку до кровати. Там Ивана и в одеяло закутали, и чая горячего чашку заставили выпить. Он дрожать да сопли распускать перестал, к княжьему боку привалился, и уснул, хоть и дал себе зарок глаз не смыкать.
На рассвете еле ресницы разлепил, кулаком протирать пришлось. А солнце лицо щекочет, окно огромное, портьеры нет, и никуда не спрячешься. Пока возился, князя разбудил. Сердце сразу в пятки ухнуло. Когда одеяло на пол полетело, Иван зажмурился. Ждал, не дыша – «что будет?»
Дождался.
Пальцы касались сосков, которые немедленно набухли, как у брюхатой сучки, и на животе узоры рисовали. Иногда спускались ниже, дразнились, заставляя шире разводить колени. Когда елда встала, лежать смирно стало невмоготу. Иван заерзал, словно дыру в кровати спиной протереть хотел, ноги поджал, открываясь – пусть княже делает что вздумается, лишь бы не прогонял. Князь меж ягодиц не полез, только спросил, отрывисто и хрипло:
– Пользовал тебя кто-нибудь? Вставляли, как бабе?
– Н-н-не-е-е… – промычал Иван, ловя ладонь ляжками. – Барин не ебал. Только жена пару раз, кукурузиной.
Князь выругался сочным матом вперемешку с трескучими иноземными словами. А потом целовать Ивана начал. От горячих мокрых губ встряхнуло, будто в розетку влез. Иван мычал, прихватывал княжий язык, удерживая сладкую ласку. Не удержал – князь лобызание оборвал, к соскам спустился, прикусил, елду оглаживая. Иван от неожиданности заорал, хотя боль привык терпеть молча, до беспамятства. А когда острое удовольствие накрыло, крик не сдержал. Так и спустил семя, подвывая и видя княжью улыбку – тот Ивану елду наминал и посмеивался. Потом себя приласкал, на живот Ивану лужицу слил, потянулся, довольный, и скомандовал:
– В душ и завтракать.
На кухне Пантелеич возился. Посередь стола тарелка с кашей стояла, половинками клубничин обложенная, с веточками зелени. Князь кашу как увидел, сразу нахмурился:
– Это что за выдумки, песий сын?
– Маменька ваша волнуется, говорит – нездоровый образ жизни ведете. Я ей обещал, что буду овсянку с фруктами на завтрак подавать.
– Сам приготовил – сам и ешь. И хватит ломаться, я же чую – пожарил яичницу. Ставь на стол.
– Сначала вас с кашей сфотографирую, – нагло заявил Пантелеич и взялся за айфон.