Кошмар повторяется из ночи в ночь, совершенно меня вымотав. Варюшка смотрит после пробуждения, головой качает, а матушка злится на нас. И сестре попадает, что жалеет, и мне, что ослушалась, опозорила, целуясь на людях.
Только мне всё равно. Я палочки выбрасываю, считая дни, когда вернётся любимый да заберет меня. Меня и Марусю, мы с ним уже говорили. Сергей привязался к моей сестрёнке, и она его крепко любит. Смотрит вопросительно, а я понимаю, о чём она думает, и рассказываю, как жить будем.
Один раз Надюша услышала и матушке доложила. Ох и отхлестала та меня хворостиной! По сию пору на руках красные полосы не прошли, а спину, когда в речке купаюсь, прижигает. Хорошо, батюшка вставать начал, остановил. Зашибла бы в сердцах. Злится она на меня: поперед старшо́й из дома родительского уйду, неправильно это.
— Опять, Верушка? — Варюша смотрит с сочувствием, придвигается ближе и гладит по волосам.
— Опять. Измучилась вся.
— В церкву тебе надо сходить, постоять у икон, защиты попросить. Не ждать воскресенья, а утром сбегать, пока матка спит. Батюшка говорит, всегда для ищущих двери Господни открыты.
Осеняем себя крестным знамением, и садимся ближе, чтобы остальным не мешать. Говорить не хочется, каждую свои мысли одолевают. Так и встречаем зорьку ясную: задумчивые и неподвижные.
— Побегу я, Варюш. Марусю покарауль только.
Умываюсь в бочке, косу переплетаю и выскальзываю за огородами. Пригнувшись, бегу вдоль соседских дворов, а уж потом, не скрываясь, через луг. Золотой крест ярко светит, отражая лучи встающего солнца. Замедляюсь, ослепленная красотой.
И уже перед иконами прошу простить за любование, за то, что ослушалась родителей, за то, что позволила себе полюбить. Боюсь кому-то признаться, что успела натворить, но верю в то, что Он простит меня.
Читаю молитвы, отвешиваю поклоны, а после стою и смотрю, словно сквозь свечи, и безмолвно прошу помочь. Время застывает. Есть только я и капающий на подставку воск. И слова, которые рвутся из глубины души, но улетают наверх, не успевая прозвучать.
Скрип телеги у открытой двери заставляет вздрогнуть и торопливо перекреститься. Выскакиваю на улицу, забыв о времени. Срываю с головы платок и бегу, бегу, бегу. Подгоняет страх, что за отлучку закажут Варюшку или Марусю. Матушка может сорваться на всех, особенно моих заступницах. Надю только не тронет, её она больше нас привечает.
К дому крадусь, как и убегала. У старого ясеня развожу вишневые ветви и ныряю в сад. Вскрикиваю.
— Долго ты, Верка, пряталась, — насмешливо встречает Надя. — Думали, я сплю? А я всё слышала. Да идём, не бойся, мамка сегодня добрая, не накажет.
Сестра тянет за руку, и я послушно следую за ней, теряясь в догадках.
Выхожу из-за угла дома, смотря под ноги, и не сразу замечаю, как Надюша остановилась. Получается, вперед выхожу и тут же жмурюсь, сжимая кулаки. Прячу руки в подоле юбки и не хочу открывать глаз.
Слышу, как громко и лживо смеется мама. Варюша громко вздыхает за её спиной. Её я не вижу, но чувствую, что она прячет за собой Марусю, нашу младшую сестренку.
Правильно прячет, правильно…
Потому что посреди нашего двора, широко расставив ноги и прищурив глаза, стоит мой ночной кошмар. Стоит и прожигает черными глазами, побуждая пятиться от него до тех пор, пока Надя не останавливает за плечи.
Глава 14.
Словно раненый зверь воет душа Фёдора, не давая ему покоя ни ночью, ни днём. Измучился барин, как от тяжёлого недуга. Похудел, осунулся. Кода посерела, а под глазами залегла непроходящая синева.
С отвращением смотрит мужчина на своё отражение, а потом громко кричит, призывая своего приказчика. Велит согнать дворовых парней на поляну, да кликнуть друга Архипа, чтобы устроить потешное сражение.
Помнится, во времена походов и тренировок не было мыслей, гнетущих душу.
Тело помнит, хоть и не сразу. Включается в учебный бой Фёдор, ловко оружуя шпагой. Не стремится кого-то ранить или задеть, только отвлечься хочет и ищет пути, чем занять себя.
Не созрел в его голове окончательный план. То хочет он приказать сию секунду доставить дерзкую крестьянскую девку, то преисполняется нежности и с застывшей улыбкой на губах представляет её в изысканных нарядах, мило воркующей в кресле у камина. Так распаляет воображение, что долго ещё не может прийти в себя, с лихорадочным блеском в глазах пригубляя один бокал за другим.
Архипу — дорогому другу — давно бы пора покинуть усадьбу, но боится он оставить друга в непонятном состоянии. Ему бы лекаря знающего, да в отпуск к источникам лечебным, быть может, а Фёдор на своём стоит, уезжать не хочет.