Как это было в тот день, когда я пришла в себя. Он попытался напоить меня, а я стиснула зубы. Даже на следующий день щека продолжала гореть от хлёсткого удара, а в ушах звучал грубый окрик хозяина.
Стиснув мои щёки, Фёдор вливал в меня воду, которая текла по подбородку, заливая ночную сорочку. Вливал и приказывал слушаться, чтобы «всё у нас было хорошо». Так он говорил, сбиваясь на шёпот, а я из-за слёз ничего не видела. Только слышала и мечтала умереть сию же минуту.
— Верочка, Фёдор Павлович прибыли, — в комнату, где я сижу у окна, сгорбившись, заглядывает Клавдия. — Ты бы поторопилась, девочка.
Экономка жалеет меня, предупреждает о приходе барыни, которая постоянно ругается и интересуется, «не сдохла ли та блохастая девка». Так, и никак иначе она называет меня, когда не слышит её сын.
Сам барин в отъезде, поэтому визиты его матушки происходят чаще.
Я уже начинаю по звуку шагов понимать, кто проходит мимо, и стараюсь прятаться под воздушным одеялом, крепко смыкая глаза. Над спящим человеком тяжело издеваться, и, пробормотав проклятья, барыня быстро уходит.
— Спасибо, — шепчу Клавдии, и быстро выпиваю суп через край чашки.
Странные они, эти богачи — суп у них пустой, пьют из кружек. А хлеб вкусный. Белый-белый, и немного сладкий, будто в него добавили мёду.
Глава 16.
У церкви стояла карета, там пышная свадьба была,
Все гости нарядно одеты, невеста всех краше была.
Все гости нарядно одеты, невеста всех краше была.
На ней было белое платье, венок был приколот из роз,
Она на святое распятье смотрела сквозь радугу слез...
© Надежда Кадышева — «У церкви стояла карета»
Быстро течёт времечко. Уходит, как вода сквозь пальцы. Уносит денёчки ветерок, гуляющий в поле.
Чуть сильнее становлюсь, перестаю шататься тростинкой одинокой, задерживается барыня надо мной. Смотрит долго колючими глазами, а после хлопает в ладоши и велит Клавдии позвать кого-то.
Не улавливаю чужое имя, непривычное. С трепетом жду, кто откроет дверь, боясь гнева Фёдора.
Все эти дни рядом был он. Не трогал, только смотрел да рассказы сказывал.
Про страны чужие, про обычаи ненашенские, про людей непонятных, что другому богу поклоны бьют.
Много знает Фёдор, ученый он. Свет повидал.
А я в уголке просидела, слушала и пошевелиться боялась: чтобы зверя дикого не спугнуть.
И радовалась тайно, что уехать ему пришлось...
А теперь вот ещё кого-то жду неизвестного.
Оказывается, зря боюсь: девушка приходит, но странная. Чирикает на чужом языке, как птичка картавая. От Фёдора я знаю, что так говорят французы. Он тоже иногда на шёпот этот картавый сбивается, и ничего не понятно мне.
— Встань, Вера. Руки опусти и не шевелись, — непривычно спокойно проговаривает барыня. — Мерки снять надобно.
Не понимаю, чего от меня хотят, но послушно стою, пока девушка ходит вокруг, прикладывая ко мне разные штучки. То куски тканей, то кружева тончайшего плетения, то ленту тонкую неприятную. Стискивает лентой шею, запястья, да и так сильно, что растереть хочется.
— Два дня тебе хватит? — громко спрашивают меня.
Два дня? Для чего?
Уйти отсюда?
Я хоть сейчас готова босой лететь, лишь бы дальше оказаться от этого места.
Киваю и пожимаю плечами, когда слишком уж долго смотрят. К двери шагаю, но там Клава ждёт.
Понимает, что хочу сделать и хватает за локоть, возвращая — растерянную — обратно.
— Мне уйти велено, Клавочка, уйти, — стараюсь скрыть радость и вырваться.
Но лишь улыбку грустную вызываю.
— Не тебя, глупышку, спрашивали. О платье барыня наша узнавать изволили. О платье, Верушка. Вернётся через два денька Фёдор Павлович, аккурат к свадебке.
Клавдия отпускает меня, как я и хотела, но уже теперь я хватаюсь за неё ледяными пальцами.
Пол подо мной шатается, а вместо щебета птиц за окном только воронье карканье слышится.
Беду кличут, проклятые.
Мою беду...
***
Снится мне луг цветной. Травы душистые окутывают своим теплом со всех сторон. Разомлевшие от жары бутоны тяжело покачиваются, когда провожу по ним рукой.
Не тороплюсь: иду по тропке еле заметной через поле, вдыхая привычный с самого детства аромат. Слушаю, как пчёлы-труженицы гудят, перелетая с цветка на цветок.
Улыбаюсь, когда вижу, как две пчёлки не могут поделить ромашку, зарываясь по очереди брюшком в жёлтую серединку.