Смеюсь, наклоняя вторую и наблюдая, как одна переползает на новый цветок.
Хорошо мне. Спокойно.
Не одна я здесь. Сзади Серёжа идёт, охраняя покой. Молча идёт, а я в его глазах тону, зная, что рядом он всегда.
Но налетает вдруг ветер сильный, сбивает красоту, обрывает разноцветные головки невинных цветов. Туча чёрная наползает, грозовая. Даже лес перед ней склоняет головы.
Оборачиваюсь, чтобы скрыться от непогоды в любимых руках, но нет никого. Одна я.
И тогда я кричу. Зову его, зову, а он не приходит.
Сильнее становится ветер, первые капли обжигают кожу холодом.
И я просыпаюсь...
Под окном уже петухи поют утренние песни, солнце встаёт, пробуждая природу. Поднимают листочки розы, буйно цветущие в барском саду, тянутся вверх полевые колокольчики, голубыми капельками разбросанные за околицей.
Все радуются новому дню, и только я встречаю его со страхом. Сегодня не просто новый день, а день моей новой жизни.
Всю ночь гудит барский дом, готовясь к празднику. Всю ночь доносятся крики и шум, который мне казался во мне грозой.
Сжимается сердечко, заслышав тяжёлые шаги под дверью. Шумно дышит барин, но не входит.
Платье венчальное его матушка приносит. Её девушки дворовые молча облачают меня в белоснежные кружева. Отворачиваюсь, чтобы не видеть их лиц. Краска приливает к щекам, когда думаю, что в храм войду не девицей невинною, но признаться ещё страшнее.
Не за себя мне страшно, моя судьба уж решена. Предупредила барыня, что семью мою изведет, ежели опозорить их фамилию вздумаю.
Не за себя боюсь, за сестёр только да за батюшку хворого. А про матушку свою и не думаю. Слёзы на глаза набегают, как вспоминаю её холодный взгляд. Не обернулась даже, подтолкнув кровиночку свою прямиком к хищнику в лапы.
Не уберегла, зная, что душа моя другому отдана.
А душа тоскует, тянется невидимой ниточкой к нему, единственному, который нужен. Зовёт его, но он не приходит. Болит за него, мается. Все молитвы только о нём, чтобы счастлив был. Чтобы смог забыть свою Верушку, которую отдадут сегодня другому на веки вечные.
На окошко ложится солнечный в тот момент, когда моё лицо скрывают наброшенной фатой. Несут большое зеркало, чтобы посмотреть со всех сторон, а я только глаза закрываю, чтобы не видеть этого... савана...
Глава 17.
Я не помню совершенно, как переставляю ноги, когда выхожу из дома и иду по широкой дорожке к часовне. Алые розы склоняются передо мной, расплываясь кровавыми пятнами.
Вздрагиваю от шёпота, но глаз не поднимаю. Тяжёлая фата давит к земле, а к платью будто пудовые камни подвесили. Спина от напряжения болит, но я иду вперед.
«Как на казнь», — всплывает в мозгу брошенная кем-то из дворовых фраза.
На казнь, милые. На самую настоящую казнь…
И пусть барыня считает, что облагодетельствовал её сын безродную девку, я этой милости у них не просила! Не просила забирать меня из отчего дома… Не просила увозить и держать запертой в комнате… Не просила становиться моим хозяином…
Именно хозяином, не мужем. Мужняя жена рада спрятаться за широкой спиной суженого. Рада довериться. А моя участь отныне покорно склонять голову и смиренно выполнять приказы.
Участь пленницы, не жены. Участь рабыни.
Ох ты ж горюшко моё! Серёжа мой, где ты? Почему бросил одну с этими богачами, которые среди своих-то любить не умеют?
Наслушалась за эти дни. Не подслушивала специально, но слышать не переставала. Где-то шёпоток, где-то громкие слова, а картинка сама рисуется…
Вот и часовня деревянная да резная. Украшена празднично цветами да колосьями, чтобы в молодой семье хлеб да соль водилися.
Осеняю лоб крестным знамением и глаза закрываю. Делаю шаг последний, после которого обратного пути не будет. Его и так не будет, но до самого порога жила в сердце надежда. Как пичужка малая трепетала: придёт, спасёт.
Не пришёл.
«Счастлив будь, любимый… Помоги ему… Помоги», — взываю к силам небесным, и иду вдоль притихших гостей. Разряженные баре, которых слишком много… Слишком много людей для странного обряда, которого не должно было случиться…
Но он случается…
Архип — фёдоров друг — берёт мою руку и кладёт на сгиб локтя, чтобы подвести в алтарю. Батюшки со мной нет, некому передать дочь родную жениху чужому. Некому утереть последние девичьи слёзы, которые украдкой капают на белоснежную ткань праздничного платья.
О чём говорят, не понимаю. Застываю мёртвой фигурой, вцепившись в свечу, поданную служкой. Сквозь огонь смотрю и вижу маленькую босоногую девочку, которая резвится на лугу. Бежит эта девочка, счастливо смеясь, по тропке к лесу. Срывает головки цветов, чтобы бросить вверх и закружиться в цветочных лепестках, зажмурившись от удовольствия.