— Что там у нас сегодня? — я кивнул в сторону гостиной, где за закрытой дверью слышались приглушенные голоса.
— Сегодня по-минимуму, только Черкашка, Любонька и Хомячок.
— А что так? И даже Смирновского нет? — надо же, заявились только самые близкие друзья Незабудки, так в их кругах называли мою формально все еще жену.
— У них там горе какое-то. Вроде бы, помнишь, такой дяденька, в берете черном, что в прошлом году у нас неделю жил, умер. Смирновский ушел разузнавать. У них — траур.
— Пьют?
— Пьют, — с тяжелым вздохом ответила Марина.
"Пьют" — это плохо. Это, к счастью, не часто бывает. Иногда обходится без алкоголя — соберутся, стихи почитают, повосхищаются и расходятся. Или, что тоже случается, моя благоверная отчалит куда-нибудь и до полуночи мы с Маринкой предоставлены сами себе и наслаждаемся одиночеством.
А ведь сам виноват! Ведь видел, какая она! И, что скрывать, десять лет назад восхищался ее необычностью, ее возвышенностью, ее талантом! Это потом оказалось, что гораздо приятнее, когда жена встречает тебя с борщом на кухне и одна, чем с вечными стихами, тебе посвященными, но и с публикой!
На кухне был извечный бардак — посуда, окурки в пепельнице, крошки хлеба на изрезанной, местами прожженной клеенке, служащей нам скатертью. И ведь чего, казалось бы, такого трудного — пойти и купить нормальную посуду, продукты, мебель, в конце концов? Да только мне вечно было некогда, а ей, видимо, не нужно…
— Ты ела сегодня? — Маринка из-под моей руки, открывшей холодильник, с интересом заглядывала вслед за мной внутрь агрегата, имевшего внутри все, что угодно, даже почему-то черные чернила в пластмассовом тюбике, только не имевшего еды…
— Ага. Она мне сварила два яйца и отдала последний кусочек хлеба. Но это было, когда я из школы пришла, — и как бы извиняясь передо мной, девятилетняя девчонка добавила. — Есть очень хотелось… Ничего не оставила. А денег, чтобы в магазин сходить за пельменями, она мне не дала. Сказала, чтобы ты сам о еде для себя позаботился.
И я бы, конечно, никуда сейчас не пошел. Мне бы в душ и завалиться спать. Но голодные глаза дочки, которую Инна, утонченная, всегда болезненно худая, считала толстой и кормила очень скудно, заснуть все равно не дали бы! Задушив, вспыхнувшую было адским пламенем в мозгу, ярость сильнейшим усилием воли, я накинул куртку и зашагал в круглосуточный продуктовый, расположенный на соседней улице.
Уже потом, наминая вместе с Маринкой вечные пельмени, с тоской следил за ее жадными взглядами, бросаемыми в сторону пакета конфет, приобретенных "на десерт". Сука! Как я докатился до такого? Как дожился до того, что стал тряпкой в собственном доме? Почему, в конце концов, не устрою слежку за этой тварью, почему не отберу у нее ребенка?
Голос разума тут же возражал: "Вспомни, дорогой, что вышло из этого в последний раз! Вспомни, как она обвиняла тебя в педофилии! Вспомни, как рыдала в отделении участковой полиции, утверждая, что ты "не так" смотришь на Маринку, "не так" держишь ее за руку, "не так" укладываешь спать! И особенно упор делала, тварь неблагодарная, на то, что "девочка ему неродная"! И ей, конечно, никто не поверил. И доказательств у нее никаких не было и быть не могло. И подобные вещи можно было легко опровергнуть, проведя экспертизу с участием детского психолога и гинеколога на крайний случай. Но разве я мог подвергнуть свою девочку такому позору? Да и старые друзья в полиции не давали никаких гарантий, что я через суд смогу забрать девочку у родной матери, не лишенной прав, не имевшей приводов, не замеченной ни в чем предосудительном (о чем несколько лет назад, когда все у нас было хорошо, ещё работая в полиции, кстати, я позаботился сам!).
— Пап, давай я посуду помою? — Марина подхватилась со своего места, выхватывая и мою тарелку.
— Ну, помой, — сыто откинувшись на спинку стула, ответил я, дико мечтая закурить, но никогда не делая этого при ребенке.
— Пап, а можно я завтра с Анжелой и Лизой посижу в кафе, помнишь на пути из школы есть такое с пальмами?
Я было уже открыл рот, чтобы сказать, что в ее возрасте рановато еще по кафе ходить, но вдруг осенило — е-мое, у Маринки же завтра день рождения! А сюда подружек она привести не сможет! Да и угощать девчонок здесь мать не станет. А, возможно, ребенок стесняется того, что в нашей квартире вполне могут находиться чужие нетрезвые люди и поэтому не хочет вести одноклассниц в свой дом…