— Однако, он все таки начинает исправляться! — заметил я про себя.
Так как обыкновенно он останавливался прямо против двери.
Облокотившись на свой хлеб, я заснул.
Мне снились совершенно необычайные вещи.
Прежде всего я увидел, что с эспланды, напевая, вошла красивая девушка. Она держала в руке ножик старика и тихо провела им по моему затылку. Мне стало холодно, я повернулся, мой хлеб упал. Машинально я его подобрал. Я выполнял все эти движения сквозь сон или полупроснувшись, совсем не представляя себе, где нахожусь, и почему чувствую себя совершенно не в силах пошевелиться немножко больше. Девушка напоминала мою приятельницу, чей портрет украшал сторожевую комнату наверху. Она была худа с узкими бедрами, очень утонченная, точно обстроганная внизу, а вместо ног было веретено, которое вертелось. Ее волосы, коротко подстриженные на лбу, имели вид шапчонки ночного бродяги. Она была брюнетка с желто-серой кожей, как у неспелых лимонов, с блестящими глазами дикой кошки, глазами разноцветными, как глаза кошек.
— Как кошки!..
Я вспоминаю только эту одну ее фразу. Я так мало был с ней знаком. Мне тотчас пришлось отправляться в новое плавание, оставив ее под охраной четырех английских солдат, которые могли бы убить ее, если бы она вздумала сопротивляться, но эта проклятая девчонка не сопротивлялась никому...
А сон продолжался уже далеко от маяка. Я оказался перенесенным на покрытый зеленью остров.
Это было около Мальты. Мы приехали на парусной лодке, на туземной лодке с подвижным коромыслом, к которому был прикреплен нижний конец паруса. Когда ветер наклонял эту игрушку, парус касался воды, и край его крыла кокетливо темнел.
Зулема, так звали мою чернокожую, всю ночь пила тафию, все утро вместе с ней и я; а лодка хлебала воду при каждом порыве ветра.
... Солнце! Как мы были пьяны! Какая прогулка и что за качка! О, это ни капельки не было похоже на яростные приступы океана у маяка!
Нас укачивало счастье. Мы уже больше не могли отдаваться друг-другу, но все еще пожирали один другого глазами, обвивались руками, ногами.
Море было такое голубое, что принимало розовый оттенок там, где бороздил его руль... Наше судно имело форму сабо 1), настоящего сабо... Оно двигалось так быстро и так уверенно шло в разрез волнам, что кончиться это хорошо могло только... на дне моря. Мальта? Я уже больше не видел города с его садами, нависшими над белыми стенами.
Старая крепость отправлялась ко всем чертям, обрушиваясь на новые дома, красивые английские виллы.
Трах! Тах! Та-ра-рах! Все валилось друг на друга и исчезало в глубине моря. Конечно, мы все были живы, так как в этот день было слишком много выпито... Страшно жарило, и мы горели от радости. Мой корабль, доброе судно дальнего плавания, сверкающий чистотой, с прекрасно убранными парусами, покачивался с легкой песенкой на своих якорях. Наше начальство, с капитаном во главе, отправилось развлекаться на белых подушках изящных дам богатой части города, а мы, команда — матросы и крысы из трюма — давали наживаться бедным кварталам, рассевая наши получки по портовым кабакам.
Совершенно неверно, будто пирушки матросов — одно сплошное грязное пьянство. Это не может быть уже потому, что в них большую роль играет любовь. Они крепче других, так как долго воздерживаются, да и не стоит пить много, когда и так, того-гляди, потечет из ушей. Еще один стаканчик, и вы можете отправиться на тот свет... Но те, кто половчее, пьют лишь из женских глаз.
Я встретил Зулему, как находят в грязи блестящую пуговицу от штанов. Ее подбирают, не зная, собственно, зачем... Ее хранят, спрятав в карман... Вспомнив о ней на другой день, ее ищут, потом замечают, что в кармане — дыра... Теперь другим придется нагибаться за этой блестящей пуговицей, красивой медной пуговицей.
Солнце! Зулема растянулась на сетях, забытых хозяином нашего сабо. Она была в своем восточном костюме: короткая юбка, внизу широкие шаровары, а на рубашку, такую же толстую как парус, была надета вышитая безрукавка.
Волосы подстрижены как, шапочка, и светящиеся глаза...
— Как кошки! — говорила она, моргая.
Лодка тихо пристала сама, слегка проскрипев килем по песку.
Я увез эту девчонку, чтобы удрать от разговоров и чтобы, хотя на минуту, считать ее только моей, вдали от ее дома с увядшими гирляндами старых турецких шаров-фонарей. Они свободны там, в этой стране и могут шататься с мужчиной целый день во время хорошей погоды...
Зулема говорила коверканным английским языком, который совершенно нельзя было понять, но зато знала все грязные и неприличные французские слова. Потом она призналась мне, что родилась в Марселе. Родные потеряли ее как-то вечером на улице...