— Почему-то про того грабителя ты так не говорил, — пробормотал он, — тогда ты совсем другое говорил.
— Про какого такого грабителя?..
Это было всего лишь несколько дней назад, муж прочитал им вслух из газеты об ограблении банка, речь шла о каких-то неслыханных суммах. Прочитав, он покачал головой, задумался, а потом вдруг сказал: «А все-таки здорово он их нагрел, черт дери, даже жалко, если поймают».
— Что еще за грабитель, что ты, черт дери, болтаешь?
— Про которого в газете было написано, ты же сам сказал…
— Не морочь мне голову. Что ты собирался делать с этими деньгами?
— Не знаю, — сказал мальчик.
— Как это так не знаешь? Просто взял их, и все, за здорово живешь?
Муж повернулся и посмотрел на нее, не в силах, видно, все же сам разобраться.
— Просто взял, и все, слышишь?
Она помолчала, а потом, собравшись с духом:
— А Дункер еще сказал…
— Ну, что еще сказал твой Дункер?
В тоне была издевка — взрыв бессильной ненависти, ненависти, относящейся ко всем тем, чье слово что-то значит.
— Он сказал, они и сами виноваты, нечего было оставлять так сумку.
— Ах, вон оно что, здорово соображает. Выходит… выходит, бери, что плохо лежит?
Он снова повернулся к мальчику:
— Усвоил ты, что чужое брать нельзя, я тебя спрашиваю?
Мальчик молчал опустив голову, и она подумала, что было бы лучше, если б он сейчас расплакался, но он не плакал.
— Я тебя спрашиваю! — заорал муж, боднув головой воздух. Джимми по-прежнему молчал, и тогда он сказал совсем уже по-другому, как-то даже виновато: —Так что ж мне, и в самом деле, что ли, взяться за ремень?
Рот у Джимми наконец задергался.
— Не все ли равно, — пробормотал он.
— Что значит все равно? — изумился муж. — Как это все равно?
— Буду я что-нибудь брать или не буду, они же все равно на меня подумают.
Голос его уже срывался на крик:
— Они ж всегда все на меня валят, просто потому, что я был в интернате.
— Черт-те что, — растерялся муж, — что ты такое несешь? При чем тут это?
Его вопрошающий взгляд обратился к ней, и опять в нем была тревога, и она ринулась мужу на помощь:
— Конечно же, ни при чем. — Но про себя подумала: а может, все-таки при чем?
Когда она задала этот вопрос Дункеру, он задумался — то ли над вопросом, то ли не зная, как ей ответить.
Сидел, подперев рукой подбородок, а она, нервничая, ждала.
— Прямо одно с другим, конечно, не связано, — сказал он, наконец до чего-то додумавшись, — но, с другой стороны, от детей, которые побывали в такого рода детских учреждениях, как бы подсознательно ожидают, что они могут совершить какой-нибудь нехороший поступок, это, конечно, предубеждение, но от него не так легко избавиться.
Это она поняла, и почувствовала, что он, похоже, не слишком одобряет то, что они сделали исключительно для блага Джимми, и подумала, что ему бы не следовало выражать свое сомнение, ведь она уловила сомнение в добавленной им фразе: «Впрочем, они, надо надеяться, знают, что делают».
Что же это такое? Нет, это так страшно, что лучше просто не думать. И она постаралась не думать, забыть и не вспоминать, и поспешила рассказать ему, что Джимми обещал ей никогда больше не воровать. Потом уже, когда муж кончил разговор с ним и пошел пройтись, вот тогда он ей пообещал.
— Ну и хорошо, — сказал Дункер, — дай бог, чтобы мальчик сумел сдержать свое обещание.
По субботам муж обычно отсыпался. Он мирно посапывал, а она неслышно вставала, одевалась, шикала на Джимми, тсс, папа спит, уводила его завтракать на кухню и отправляла гулять. Потом делала мужу бутерброды, ставила их на столик, прикрыв тарелкой, и возвращалась в спальню; стараясь не скрипнуть дверью, входила на цыпочках, чтобы достать из шкафа скопившееся за неделю грязное белье, рубашки, носки, кальсоны, блузки, и случалось, из карманов что-нибудь вываливалось: монетка, или цветной мелок, или игрушка, — и она механически, не задумываясь, клала найденные вещи на ночной столик мужа или на стул у кровати Джимми, и муж даже от этого легкого звука поворачивался во сне.
Но в ту субботу, когда она нашла ножик, она так и застыла на месте, держа его в руке, ее даже в жар кинуло. Он не выпал из белья, он лежал завернутый в носок в самом углу на дне шкафа, и она, конечно, не наткнулась бы на него, если б ей не вздумалось вдруг, присев на корточки, пошарить еще в глубине, не осталось ли там чего, и она вытащила этот свернутый носок, да так и осталась сидеть на корточках, держа его в руке, этот маленький носок в голубую полоску, от которого так привычно и обыденно пахло грязью и потом, но выглядел он так странно с этой оттянутой пяткой и был такой непонятно тяжелый.