Когда Отец поднялся из подвала наверх, руки у него дрожали, а лицо было багровое, но он ничего не сказал. Мама обняла его за плечи, она тоже была взволнована до слез.
— Ради бога, Йохан, что произошло?
Отец отвел ее в сторону и зашептал ей что-то на ухо.
Мама замерла с закрытыми глазами и словно окаменела.
Потом страсти улеглись, в доме как будто бы ничего и не изменилось, не считая того лишь, что Шарманщик перестал выходить из своей каморки. Отец распорядился, чтобы еду ему приносил посыльный из Рёмеровской лавки.
Вскоре Шарманщик отбыл из города на «Кристине», которая направлялась с грузом рыбы в Испанию. Выглядел он совсем не так, как когда он только появился в наших краях, теперь на нем был добротный бушлат и фуражка с блестящим козырьком, но самое удивительное, это что у него не только исчезла с лица черная повязка, но и горб тоже пропал без следа. Мартышка, закутанная в платок, сидела у него на руке. В сенях он торопливо поцеловал в рукав Маму и Тетю Нанну. Когда он ушел, Мама долго сидела, закрыв лицо ладонями.
Все это казалось ужасно забавным и походило на удивительные превращения, какие совершаются в сказках или во сне, а из объяснений, услышанных тобою от Тети Нанны, ты мало что понял.
— Твой отец его невзлюбил. Просто не переваривал его.
— Но почему?
— Потому что он несчастный проходимец.
— А что такое проходимец?
В ответ Тетя Нанна только дует тебе в лицо.
— А еще потому, что твой отец — тиран.
— Тиран? А что такое тиран?
Этот вопрос она тоже оставляет без ответа, но пылает сильнее обычного, глаза остро поблескивают, а губы как-то неприязненно кривятся.
Хмурый и ветреный зимний день без солнца и без тени. Один из дней Обыденности. Один из дней на склоне лет. Отсюда, из башни, где я, Амальд Воспоминатель, в Почтенных Летах, сейчас сижу (впрочем, называя это башней, я, пожалуй, впадаю в немалое преувеличение, ибо речь идет о весьма и весьма скромном обиталище, где, помимо пишущей эти строки персоны, умещаются лишь стол, стул да небольшой камин и еще — под столом — свернутый парашют), — так вот отсюда, из окна моего довольно высоко расположенного приюта, открывается вид на окутанный дымом городок средь моря-океана, где я три четверти века назад впервые увидел свет дня и тьму ночи и где меня посетили первые робкие мысли о жизни и смерти — мысли, которые позднее, возможно, обрели более четкую форму, но от этого отнюдь не стали менее беспомощными…
Я сижу и вглядываюсь в дальнюю даль, в минувшее и вовек невозвратное, в Страну Младости, давно меня изринувшую и вызывающую во мне тайную зависть — зависть к вам, кто еще привольно в ней живет, в особенности же к вашей чудесной молодой жизнестойкости!
В той стране, где начиналось начало и где по-прежнему продолжается продолжение, — там день и ночь, как и раньше, привычной чередой бегут друг за другом, там властвует действительность, бурлит жизнь, там и сейчас познается то главное, что достойно познания, то первое и основополагающее, что сообщает бытию непреходящую новизну.
Из сего пространного воздыхания, думается, с достаточной ясностью вытекает, что башня, о которой здесь упомянуто, — отнюдь не место добровольного уединения, о нет, это узилище, убогая тюремная башня старости и бренности на краю света. Да, сидишь вот так сиротливо в своей высокой темнице у края великой бездны, сидишь, вслушиваясь в грозный рев, долетающий из глубин, и стараешься сохранить бодрость духа в теперешнем своем положении, хотя, видит Бог (который, как и прежде, облаком носится над водою), это не всегда легко дается и было бы просто невыносимо влачить жалкий век, не прибегая к кое-какому плутовству.
Да вот, взгляните: я достаю свой верный парашют, отворяю окно и, исполненный сладостных упований, плавно приземляюсь в тех исчезнувших, но нетленных местах, где осталось жить мое сердце!
А дальше было вот что: в один прекрасный день ты угодил в лапы разбойников и свел знакомство с Ханнибалом…
На песчаном пятачке за пакгаузами, возле устья городской речки, куда ты пришел пускать свои игрушечные кораблики «Кристину» и «Морского Дракона», сложено множество больших ящиков, башней громоздящихся друг на друге. В одном из ящиков есть окошечко, там показалась чья-то настороженная физиономия, потом другие подозрительно вглядывающиеся лица, и вдруг из этой нелепой башни выскакивает молчком ватага дикарей, и не успеваешь ты опомниться, как тебя хватают и заталкивают в тесную темную камеру. Ты лежишь и брыкаешься, давишь и колотишь в стенки ящика, пытаясь его разломать, и при этом плаксиво вопишь: «Отдайте мне мои корабли!» Но все твои жалобные вопли остаются без ответа. Потом молчание нарушает грубый голос: