— Ну что, рассказать тебе еще или ты боишься? Да нет, не так уж это страшно — если б это было сейчас, а то когда-то давным-давно. Ну слушай: когда Храпке умер и его похоронили, он, как только стемнело, вышел из могилы и явился своей жене Эмме. А Эмма эта была ужасно зловредная тетка: она и кормила его плохо, и белье ему стирать не хотела, а когда он напивался пьяный, то била его по голове метлой.
— Она его убила?
— Да нет, он же сам себя убил. Но знаешь в каком виде он ей явился? Большим черным пауком! Знаешь, бывают такие большие пауки, которые быстро-быстро ногами перебирают! И вот Эмма, как увидела, что такой паук бежит по кухонному столу, бац — и всадила в него хлебный нож. А в кладовке вдруг как завоет!
— Почему в кладовке?
— Потому что Храпке в кладовке повесился! Ну вот, и на полу там появились брызги крови.
— Ну а дальше, Меррит?
— Тогда Эмма взяла тряпку и вытерла с пола кровь. А потом швырнула эту тряпку в огонь. Швырнула и сказала такие слова…
— Какие слова?
— Ой, нет, не могу, боюсь. Как-нибудь в другой раз… Амальд!
— Ну?
— Амальд, проводи меня домой, а то мне теперь страшно одной мимо кладбища идти! Пошли! И возьми меня, пожалуйста, за руку!
— Да ну, за руку как-то чудно!
— Ну тогда бежим бегом! Только ты рядом беги!
И мы бежим всю дорогу без передышки, пока не оказываемся у дверей дома штурмана Свенссона. Здесь мы останавливаемся, запыхавшиеся, и с трудом переводим дух.
— Ладно, теперь слушай, какие Эмма сказала слова, когда швырнула в огонь тряпку с кровью! Не боишься? Иди, я тебе на ушко шепну.
И ты чувствуешь ее губы у самого своего уха и слышишь быстрый шепот:
Меррит знает еще много, много всего.
Но потом настает время, когда она уже меньше рассказывает сама и с большим удовольствием слушает твои рассказы обо всем, что знаешь ты…
Немало есть и такого, что знаете вы оба.
Меррит, к примеру, знакома с Перевозчиком, который в погожие вечера сидит у своего дома и трубит в трубу. А уж о Премудрых Девицах она знает все до капельки. Знакома ей также и Фина Башмачиха, но вот про большую черную птицу, которая наведывается к Фине по ночам, она ничего не знает. Меррит ничего не знает и про бочку с мертвецами, которая есть у Старого Поэта.
— Кошмар, неужели это правда? И ты видел собственными глазами, что в ней лежат мертвецы?
— Ага, и еще там есть голова мертвой девушки, а Ханнибал хотел, чтоб я ее поцеловал!
— Ой, Амальд, замолчи! И ты поцеловал? Не может быть!
Тут ты рассказываешь, как Старый Поэт отнял у вас голову и упрятал ее в свою бочку, а потом про разбойничью пещеру Ханнибала в подвале пакгауза возле бухты Пунтен и про петарду, которая там хранится и которой можно взорвать весь дом, стоит только поднести к фитилю зажженную спичку. И Меррит ужасается, и распахивает свои глазищи, и сжимает твою руку.
А ты втихомолку радуешься и гордишься, что заставил ее ужаснуться…
Однажды вечером ты рассказываешь ей об Эссемёдль, Одинокой Деве, той, что время от времени является тебе во сне и увлекает тебя за собою в ночные полеты.
Меррит слушает, раскрыв рот и широко распахнув глазищи.
— Ну и как же, Амальд? Куда вы с ней летите?
— Никуда, просто парим, и все.
— А она тебя целует? Или ты ее?
— Нет, зачем?
— Ну, раз уж вы с ней парите вдвоем!
— Но она же мертвая.
— Ой, правда, Амальд! А если б она была живая?
— Ну и что?
— Тогда бы ты стал с ней целоваться?
— Не знаю…
— Еще бы тебе знать, ты небось и целоваться-то не умеешь! Давай я тебя научу!
И ты чувствуешь, как ее холодная рука обнимает тебя за шею, а ее горячее дыхание ударяет тебе в лицо, и ощущаешь губами ее губы, не горячие, но и не холодные, чуточку липкие, они подрагивают, вызывая слегка неприятное чувство — как если бы ты дотронулся до червяка…
— Амальд, ну прижмись же ко мне! Когда целуешься, надо друг к другу прижиматься! Вот так!
А потом низким, глухим голосом:
— Мы с тобой парим, парим… у-у-у! Ты летишь вдвоем с твоей Девой!