Ханнибал сидит на самодельной кушетке, обхватив Весту за талию.
— Ну вот! А теперь можно потушить, нам такой яркий свет ни к чему!
Он задувает свечку.
— Харриэт, ты уж его приласкай, а то он знаешь как боится темноты!
— Ничего он не боится! Правда ведь, Амальд?
И ты чувствуешь дыхание Харриэт у своего уха. Ее руки у себя на шее. Ее шепчущие губы у своей щеки. Терпкий запах ее волос. Легкое прижатие ее груди к своей куртке. Слышишь ее сюсюкающий голосок — она говорит с тобой, как с котенком или ягненком.
— Амальд! Ну что ты, это же я! Что такое, Амальд? Ты от меня уходишь?
Ты осторожно снял ее руки со своей шеи и отодвинулся, потому что в самом деле боишься, ты готов расплакаться от постыдной робости и застенчивости.
Фырканье с кушетки.
Веста:
— Он что, хочет удрать?
Ханнибал:
— Я же говорил, что он боится. Он еще ни разу в жизни не целовался с девчонкой.
Ах боюсь — как бы не так! И вдруг весь твой страх как рукой сняло: ты хватаешь Харриэт за руки, притягиваешь к себе ее тоненькое тело и принимаешься целовать: шею, глаза, губы, все лицо, так что она чуть не задыхается.
— Амальд! Перестань! Слышишь, не смей! Разве так можно!
Голос Ханнибала из темноты:
— Ага, кажется, дело пошло на лад! Молодец, Амальд, так держать!
Судорожно хватая ртом воздух, ты засовываешь руку под кофту Харриэт и сжимаешь ее грудь, продолжая целовать ее в губы, бурно, неистово, без остановки.
— Ой да перестань же! — На этот раз голос ее звучит не приглушенно, а в полную силу, почти негодующе. — Разве так можно! Пусти! Ты же меня задушишь!
И ты разом отпускаешь ее и отталкиваешь от себя. Тебя бьет дрожь, в глазах стоят слезы, ты с огромным трудом сдерживаешь подступившие к горлу идиотские рыдания.
Харриэт (тяжело дыша, жалобным голосом):
— Ханнибал, зажги свечку!
— Да что с вами такое, черт дери?
Ханнибал соскакивает с кушетки, но прежде, чем он успевает чиркнуть спичкой, ты выбираешься через люк на лестницу и поспешно спускаешься вниз, испугавшись, как бы они не заметили, что ты чуть не ревешь. На душе у тебя точь-в-точь как после того сна про Висячую Деву — ты не знаешь куда деваться от стыда и ужаса, от гадливого отвращения к самому себе.
Под проливным дождем ты торопливо шагаешь по безлюдным портовым переулкам домой, тихонько прокрадываешься к себе наверх и бросаешься на постель, раздавленный горем и раскаянием, но вновь и вновь завороженно вспоминая восхитительный аромат ее волос, кожи, ее дыхания и податливую округлость ее грудей у тебя в ладони. Грустный напев звучит в ушах, в голове вертятся две строки из старинного псалма, знакомого тебе с младенческих лет:
— Амальд! Ты уже в постели? Что с тобой, ты не захворал?
Это Мама. Она подходит и садится к тебе на кровать, прикладывает ладонь к твоему лбу. Ты весь сжимаешься от ее ласк, впервые в жизни ты мысленно посылаешь ее ко всем чертям.
— У тебя что-нибудь болит?
— Ничего у меня не болит.
— Может, ты поужинаешь?
— Спасибо, я не хочу.
— Хм.
Это ее глухое «хм» — ты чувствуешь, что оно означает. Оно означает, что Мама каким-то таинственным образом знает все, обо всем догадалась. Она со вздохом поднимается и больше ни о чем тебя не расспрашивает.
— Спокойной ночи, выспишься, и все у тебя пройдет.
Нет, ничего не прошло, стало только хуже.
Ты вынужден разыгрывать утомительную комедию, чтоб никто не заметил, что с тобой творится, и ты избегаешь встречаться взглядом с видящей тебя насквозь Мамой. Быть может, Харриэт все разболтала, быть может, постыдная история известна уже всему городу.
В сочельник — день был темный, мглистый — ты отправляешься на пристань в поисках Ханнибала. Он как раз только что доставил на берег шкипера и механика со своего моторного баркаса и идет домой, неся на плече парусиновый мешок.
— Вот удачно, что я тебя встретил, Амальд, мне надо поговорить с тобой о важном деле.
— О каком же?
— Насчет Харриэт. Давай присядем здесь на бревне!
Ханнибал сбрысывает мешок наземь. На лице у него мина атамана, вид до того серьезный и властный, что у тебя мурашки ползут по спине.
— Вот что, Амальд, сперва ответь мне: что ты такое с ней сделал?