Учитель снова откашлялся.
— Так вот, значит, насчет Джимми… мне хотелось кое о чем с вами поговорить. Вообще-то ничего плохого не случилось, ровным счетом ничего, он очень послушный ребенок, с ним очень легко, дай бог, чтобы у нас все такие были — никаких бы проблем, да и в учебе он очень старательный. Нет, нет, ничего плохого я сказать о нем не могу…
А если он не мог сказать ничего плохого, зачем же он тогда пришел и испортил им вечер, посеяв тревогу и страх, — сиди теперь и гадай.
— Дело в том… мне кажется, нам стоило бы в данном случае попробовать метод интенсивного обучения, ну, чтоб он как бы позанимался дополнительно, я имею в виду прежде всего чтение, именно с этим предметом у него хуже всего. Другие предметы еще как-то идут, а вот складывать буквы в слова, с этим у него туговато, в общем… тут он немного отстает от других.
Муж набычился.
— Это как же понимать… дурак он, что ли?
Учитель совсем некстати улыбнулся.
— Да нет, что вы, господин Ларсен.
— Моя фамилия Фредериксен, это ее фамилия Ларсен.
— Извините. Так вот, господин Фредериксен. Никакой он не дурак. Нельзя вообще делить детей на умных и глупых, способных и неспособных. Дети, я бы сказал, все способные, только у каждого свои задатки, каждый одарен по-своему. И Джимми тоже, он ведь во многих отношениях способный: он хорошо пишет цифры, хорошо поет… — Учитель явно подыскивал, что бы еще такое назвать: — И рисование ему хорошо дается, и гимнастика, и ручной труд, а вот более отвлеченные предметы, они ему даются труднее, и особенно чтение.
— Значит, дурак, — заключил муж.
— Не дурак, а просто несколько отстает в развитии, — поправил его учитель. — Отсталый, как мы называем.
Она не решалась уже смотреть на мужа и на того, другого, тоже. Она смотрела вниз на свои руки, праздно лежавшие на коленях. В детском саду всегда говорили, что он просто молодец, все у него так хорошо получается, и муж так им гордился и показывал всем его работы. И он был такой хорошенький, и такой добрый, и ласковый, и милый. Чужой, старательно разъясняющий голос доносился до нее словно откуда-то из далекой выси.
— Мы думали, может, стоит перевести его в спецкласс, чтобы он был вместе с другими отстающими детьми: в таком классе учеников гораздо меньше, и у учителя есть возможность более интенсивно работать с каждым в отдельности, ну, то есть, более… в общем, более интенсивно. Тогда он, вероятнее всего, со временем нагонит своих сверстников и сможет успешно заниматься в обычном классе, и мы переведем его, разумеется, обратно, но пока что было бы, пожалуй, целесообразно, чтобы он побыл в таком вот классе, где с ним будут работать применительно к его уровню. Как я уже говорил, он не столь уж катастрофически отстает от других и настоятельной необходимости в таком переводе, видимо, нету, но, с другой стороны, поскольку есть такая возможность, это было бы, мы считаем, разумно, так что, если вы не против, мы бы вам советовали.
Учитель сделал паузу.
Из нижней квартиры доносился шум ссоры, какие-то крики, ругань, что-то грохотало и падало — настоящий скандал. В квартире над ними громко орало то ли радио, то ли телевизор. Учитель сидел с таким видом, будто что-то взвешивал в уме, и они не решались прерывать ход его мыслей, но ей хотелось, чтоб эти его размышления не продолжались очень уж долго, скандал в нижней квартире заставлял ее нервничать: что он подумает про дом, где жильцы орут и кричат друг на друга.
— Не исключено, впрочем, — заговорил он наконец, — что здесь имеет место некоторая запущенность: он ведь часто пропускал.
— Он, знаете, часто ушами болеет… — сказала она торопливо, с робкой надеждой, так как услышала в его голосе намек на то, что приговор не окончательный.
— Воспаление среднего уха?
— Вот, вот, воспаление среднего уха.
Теперь она уже смотрела на него, ее глаза не отрывались от его рта и двух крепких, очень белых передних зубов, прикусивших нижнюю губу.
— Да, хорошего мало. И как бы это дело не затянулось. Квартира-то у вас не из лучших. Я имею в виду… тут вроде бы дует… да и сыровата, наверное.
— Дрянь, а не квартира, — сказал муж. — Гнилая дыра.
— А лучше найти, конечно, непросто. Могу себе представить.
Муж улыбнулся. Чуть заметное, кривое подобие улыбки.
— Кто ее знает. Только за лучшую-то, за нее, черт дери, платить нечем.
Учитель кивнул, ну да, ну да, понятно.
Не такая уж она была плохая, эта квартира: ей, во всяком случае, вовсе не казалось, что она живет в «гнилой дыре». А вот теперь, когда они это сказали, она разглядела пятна на обоях в тех местах, где проступала сырость, и, конечно, неудобно было, что в уборную так далеко идти, через площадку и потом еще через весь общий коридор. Особенно неудобно, если кто заболеет, но тут уж ничего не поделаешь. И жаль, конечно, что она не могла развести побольше цветов на окошках, потому что им не хватало света. Но чтобы из-за этого называть «дрянью» и «гнилой дырой» свой дом, родной угол, свое прибежище — нет, такого она от мужа никогда прежде не слыхала, и, ведь если бы не этот посторонний, муж бы никогда такого не сказал, зачем же он вмешивается и при чем тут вообще квартира, если речь идет о том, что мальчика надо перевести в другой класс.
А нельзя все-таки, чтоб он остался в своем классе? — уже хотела было она спросить, но тут незваный гость вдруг поднялся со стула.
— Вы уж, ради бога, извините, что я вот так нагрянул без предупреждения… Значит, мы попробуем, да?
Он застегнул плащ, сунул руку в карман, достал было ключ от машины и тут же опустил его обратно, будто спохватился, что рука понадобится ему для прощания. Он приехал сюда на собственной машине, чтобы сообщить им, что Джимми, дурак и должен сидеть в классе для дураков, а сейчас он скажет им «до свидания», спустится по лестнице, сядет в свою машину и снова уедет, и изменить ничего было нельзя, потому что все было решено еще до того, как он сюда отправился.
— Ну что ж, пора, поеду-ка я домой. А там вроде тихо, — он кивком указал на дверь спальни, — наверное, спит уже. Спокойной ночи, господин Фредериксен. Спокойной ночи, фру Ларсен.
— Спокойной ночи, — сказала она и двинулась проводить его, вышла за ним в переднюю, открыла ему дверь и зажгла свет на лестнице.
— Доброй ночи! — крикнула она ему вслед, и это прозвучало как призыв, заставивший его приостановиться и поднять в прощальном приветствии руку:
— Доброй ночи, фру Ларсен!
Она медленно прошла обратно в комнату, но, убедившись, что мужа там нет, бросилась в спальню: еще натворит чего. И с облегчением вздохнула, увидев, что он просто молча стоит у детской кроватки и смотрит на спящего мальчугана. Но, взглянув исподтишка на него, она поразилась: ни одна черточка в его лице не выдавала, что он чувствовал или думал в эту минуту, любил ли он теперь мальчика меньше, чем прежде, меньше ли им гордился. Он не дотронулся до мальчика, стоял словно застыв, замкнувшись в своем одиночестве, все равно как у гроба, потом повернулся и вышел из спальни, а она наклонилась, подоткнула получше одеяло, прикрыв высунувшуюся голую ножку, и с тревогой на сердце робко последовала за ним.
Он сидел на своем прежнем месте на кушетке, просто сидел — и все, и она, нервничая, стала подбирать с полу игрушки и ждала, когда же он что-нибудь скажет, все равно что, пусть самое простое и незначительное.
Наконец он открыл рот:
— У тебя там не найдется бутылочки пива, этот тип совсем меня уморил, страсть как охота промочить горло.
Она побежала на кухню и принесла ему бутылку, открыла ее и поставила перед ним на столик, и села сама — на то место, где сидела до ухода учителя. Муж стал пить большими глотками, запрокинув голову, и кадык у него ходил вверх-вниз, поставил недопитую мокрую бутылку на стол, отчего там остался потом еще один след, вытер тыльной стороной ладони рот и снова поднес бутылку ко рту.
Они привыкли обходиться немногими словами, у них не в обычае было вести длинные разговоры, так что и сейчас, конечно, разговора не получилось, да и не могло получиться. Хотя была сделана робкая попытка.