— Но как же так… — растерялась она и непроизвольным жестом протянула свой кошелек, как бы желая доказать, что заплатить ей есть чем.
— Вы не в ту очередь стали, неужели непонятно? — сказал кто-то позади нее, а кто-то из стоявших в конце громко чертыхнулся и начал ругаться — сколько можно, и чего там застряли. Молодой человек в окошечке чуть подался вперед.
— Здесь международная касса, вы же не за границу едете, верно?
— Нет, мне только туда и обратно до…
Кто-то за ее спиной рассмеялся, а молодой человек, переглянувшись с девушкой в красном обтягивающем свитере, которая завела глаза на лоб, изумляясь ее бестолковости, опять мотнул головой, но наконец сжалился над ней и объяснил, к какому окошечку ей подойти.
И пришлось опять становиться в хвост и томиться, нервничая: она была уже почти уверена, что поезд уйдет без нее.
На этот раз она назвала только нужную ей станцию, положив на всякий случай в выдвижной ящичек перед окошком купюру покрупнее, и нетерпеливый голос спросил, в один конец или в оба, и, когда она замешкалась с ответом, голос стал чуть резче:
— Я спрашиваю — вам в один конец или в оба?
Как когда-то в детстве: «Ты что, Эвелин, не слышишь?
Не понимаешь, что ли, что тебе говорят?»
— Туда и обратно, — промямлила она, и ящичек с ее деньгами со стуком задвинулся и тут же снова со стуком выдвинулся с билетом и сдачей, будто досадуя на ее медлительность, и она торопливо запихала все в кошелек, даже не попытавшись пересчитать, и чуть не бегом кинулась к вокзальным туннелям, и здесь заметалась, не зная, куда же ей нужно, и остановилась в полной растерянности, и стала оглядываться, нет ли кого, похожего на железнодорожника, чтобы можно было спросить, а люди с привычной деловитостью шагали себе мимо со своими портфелями и чемоданами, с собаками и детьми, и сердце колотилось в груди и в горле — ведь Джимми там ждет ее не дождется, а муж придет в бешенство, если она вернется домой и скажет, что опоздала на поезд.
Тут рядом с ней остановился полный мужчина в тирольской шляпе и с добродушной, круглой физиономией, он поставил на землю свой чемодан и обратился к ней:
— Вы, я вижу, совсем растерялись. Может, я могу вам чем-нибудь помочь?
Она не придумала ничего лучшего, как вытащить свой билет и показать ему, и он, поглядев, кивнул и снова поднял свой чемодан.
— Пошли-ка посмотрим. Сам черт не разберется во всех этих туннелях.
Страшно ему признательная, она пошла за ним и остановилась, когда остановился он.
— Вам вот сюда, вниз, и не волнуйтесь, времени у вас предостаточно. Вот смотрите, здесь указано время отправления… тридцать шесть минут…
— Большое вам спасибо, — сказала она, и толстяк улыбнулся:
— Что вы, не за что.
Он чуть приподнял свою тирольскую шляпу:
— Счастливого пути.
— Большое спасибо, — поблагодарила она его еще раз и уже без особой спешки спустилась по лестнице, вышла на перрон и села в поезд, и в купе она тоже быстро успокоилась, соседи занимались каждый своим делом, а если чей-нибудь взгляд встречался случайно с ее взглядом, она улыбалась быстрой испуганной улыбкой, означавшей: оставьте меня в покое, и чужой взгляд уходил в сторону и не искал сближения.
Когда они немного отъехали, она осмелилась посмотреть в окно — от земли и полей веяло покоем, и покойно было оттого, что ничего сейчас от нее не требовалось и можно было немножко передохнуть. В конце пути ее ждал Джимми, а в самом конце — муж, и она вернется, довольная тем, что осилила такое путешествие.
Когда вошел кондуктор, она включилась в жизнь купе и, как все остальные, достала свой билет, чтобы предъявить его. У мужчины, сидевшего напротив с газетой, билет был в нагрудном кармане, а у ее молоденькой соседки оказалась сезонка. Второй мужчина, помоложе, путешествующий вместе со своей «лучшей половиной», забыл, куда он засунул билеты, и принялся их отыскивать.
— Я точно помню, что ты брал билеты, — сказала супруга, — где-то они должны быть. — И мужчина проворчал, что, само собой, где-то должны быть и нечего устраивать панику, и снова полез сначала в один карман пиджака, потом в другой.
— А может, они у тебя в плаще, — сказал супруга, а мужчина ответил, откуда им там быть, и вообще нечего ей…
Но все-таки поднялся с места, и достал из сетки светлый хлопчатобумажный плащ, и отыскал билеты, и, вздохнув с облегчением, улыбнулся смущенной, виноватой улыбкой, и она тоже улыбнулась с облегчением: она очень за него переживала, уж она-то знала, что такое неуверенность в себе.
Пожилая дама в углу поинтересовалась, нужно ли ей будет делать пересадку, и кондуктор задержался около нее, полистал свой справочник и подробно разъяснил, где ей выходить, и сколько придется подождать, и на какой поезд нужно будет пересесть, и дама сказала «спасибо» и угостила его в благодарность сигаретой, которую он засунул себе за ухо. И дернула же ее нелегкая, когда очередь дошла до нее, задать кондуктору тот же вопрос, а не надо ли и ей сделать пересадку, и она выжидательно уставилась на приветливое лицо под фуражкой, и увидела, как чуть приметно изменилась улыбка, и скорее угадала, чем услышала в голосе суховатую нотку.
— Пересадку? Вам пересесть, я думаю, будет трудновато, поскольку мы идем без остановок.
Она почувствовала, как вспыхнули у нее щеки, и увидела, что лица других тотчас безучастно замкнулись, и не знала, куда ей деться, оставалось только глядеть в окно, и она все глядела и глядела, и твердила про себя время прибытия поезда и время отхода автобуса, и думала, только бы найти автобусную станцию и лучше бы ни у кого не спрашивать.
Вдруг показались какие-то дома, и она застегнула плащ, и привстала, и снова присела, проводив беспокойным взглядом промелькнувшие станционное здание и перрон, слившиеся во что-то неразличимо серое, и мужчина с газетой прошуршал перевернутой страницей.
— Они объявят, — сказал он таким тоном, как говорят непоседливому ребенку, — не волнуйтесь.
Она кивнула, и робко улыбнулась скрывавшей лицо газетной странице с жирным заголовком наверху — что-то насчет самолетной аварии, — и снова отвернулась к окну, и почувствовала, что от такого неудобного положения у нее начинает болеть шея. Она потихоньку поменяла положение и подобрала как можно дальше под себя ноги, чтобы освободить проход пожилой даме, которая пробиралась из своего угла к двери, чтобы выйти в туалет. Мужчина с газетой отодвинул дверь и попридержал ее, и они с дамой обменялись вежливыми улыбками, потом он отпустил дверь, перевернул страницу и вытянул ноги, устраиваясь поудобнее, — купе принадлежало другим, это было их купе, а она чувствовала себя здесь совершенно лишней, будто незаконно заняла чужое место.
Ей захотелось домой, в свою квартиру, муж сейчас спал бы себе, мирно похрапывая, на своей кушетке, а проснувшись, словно по будильнику, минута в минуту, сел бы, зевнул, крепко потер ладонями голову, взъерошив волосы, и спросил, как там насчет кофе. И ей захотелось, вернуться в те, другие, такие далекие теперь субботы, когда и мальчик был вместе с ними, играл на полу в свои игрушки или сидел тихонько за обеденным столом с тетрадью для рисования и красками. Он всегда был такой хороший мальчик, так тихо себя вел, когда муж ложился отдыхать, а когда тот, проснувшись, подзывал его, радостно вскакивал и бежал к нему.
— Поди-ка сюда, Джимми, покажи, что ты там нарисовал.
Нетерпеливое ожидание, с которым один протягивал, а другой брал тетрадь, а затем задумчиво-одобрительный кивок.
— Вот это да… здорово получилось, молодец, ничего не скажешь. Прямо точь-в-точь. Очень похоже. Ну-ка, Лина, взгляни. До чего смышлен, чертенок, а?
У нее перехватило горло, а за окном проплывали все те же мирные картины природы, бесконечно сменяя одна другую, и возникали вдруг маленькие станционные поселки и так же быстро исчезали из глаз. Мужчина напротив сложил свою газету, вынул из нагрудного кармана сигарету и закурил и, затягиваясь и выпуская дым, рассматривал ее минуту-другую, как рассматривают незнакомую доселе, но не слишком любопытную особь животного мира, а потом откровенно зевнул во весь рот, даже не прикрыв его рукой.