Потом перескочила на меня - что я им, предателям, сочувствую. Сколько не растолковывал я ей, что ребята те выросли при полном атеизме, поголовные нехристи, а потому ничегошеньки они не предавали, и неизвестно, кто как поведет в экстремальной ситуации. Дома мы все герои - сказал я ей Варьке в запале, и вообще хватит об этом. Нет ничего дороже жизни, и отдавать ее просто так, за то, во что ты не только не веришь, но и чего ты в общем-то и не знаешь, более чем жестоко. На что сестрица моя заорала - мол, ах так, увиливаешь, может ты тоже в ислам перейдешь, басурманский заступник?! Я сам не понимал, откуда в Варьке столько язвительности, и пробормотал что-то вроде - разумеется, перейду, как же иначе?
Варька хлопнула дверью, едва не прищемив свою длинную змеиную косу, и назавтра все позабылось. Не было у нее злопамятства, все обиды держались недолго. Но этот горячечный ответ навсегда опечатался в моей памяти. И тогда я не сомневался, что это было гораздо большее, чем невзначай слетевшие слова...
Если честно, то я боюсь, что и ты найдешь себе какую-нибудь татарку - выдавила однажды мама, когда я поведал ей о скоропалительной женитьбе своего школьного приятеля. Татарок бояться - в Татарии не жить - отшутился я и добавил - полюблю цыганку... Варя фыркнула. Увы! Никаких девчонок - ни татарок, ни тем паче цыганок не знал. Родители могли пока не беспокоиться за своего Никиту. Множество дел на кафедре, которыми заваливали по макушку молодого преподавателя, почти не оставляли свободного времени, и свой короткий досуг я проводил за книгами, в торопливых прогулках по старым казанским кварталам с еле сохранившимся Варькиным мольбертом под мышкой. Она давно, в шестом-седьмом классе, ходила в художественную школу, потом внезапно бросила, а я по-прежнему рисовал Варькиными кистями, выдернутыми из барсучьего хвоста, таскал тяжелые художественные "снасти", изредка подкупая пастель, тюбики с маслом, бумагу или новенький холст. Картины получались разные: казанские виды, сюрреалистические композиции без внятного смысла, помойные натюрморты из арбузных корок и выдолбленных тыкв, и конечно, башни. Времени на живопись катастрофически не хватало, иногда незаконченные полотна высыхали несколько недель, я забывал, что хотел нарисовать, потом возвращался, мучительно вспоминая - ага, здесь должна расти скрюченная шелковица, вот тут остановился на зеркальном отображении прохожего в витрине...
Выходило за год не больше трех картин, и каждой я посвящал месяцы утомительных набросков. Подолгу выбирал подходящую натуру, всматривался в расположение мельчайших деталей, приглядывался к неказистой мазне уличных художников, чтобы нечаянно не впасть в плагиат.
Рисовал городские пейзажи, любя запутанную, перемешанную, фантастическую Казань, к красоте которой, увы, мои родные относились прохладно.
Не было у них ни праздного любопытства, ни страсти к яркой экзотике, ни простого интереса к месту, куда забросила судьба. Вместо этого - неприятное замешательство, страх перед всем неизведанным, выродившееся в презрение и даже ненависть. Если моя мама или сестра слышали, что к ним обращаются по-татарски, они либо молчали, либо испуганно бросали, отсекая собеседника - не понимаем, не говорим, извините! Безразличие это распространялось и на народ, нисколько не виноватый, что Грозному в 16 веке вздумалось завоевать Казанское ханство. Татары казались им безмолвными статистами, русскоязычные казанцы умудрялись существовать вне их странного мира, будто проходя мимо неодушевленных предметов. Гипертрофированная гордость, выражавшаяся в постоянном повторении "мы, русские..." только увеличивала затаенную обиду. Мне было очень и очень стыдно, что родители - во всем прочем добрые, заботливые люди, оказывается, берут пример с противных мелкотравчатых черносотенцев, бегающих с хоругвями и желто - черно-белыми имперскими знаменами наперевес. Как же можно любить, когда ты ненавидишь?
Наша семья переехала в Казань летом 1990 года, я успел проучиться немного на прежнем месте и пошел в третий класс уже в новую школу. Официально она именовалась "русской", но не обошлось без уроков татарского два дня в неделю, второго иностранного языка, которому учили кое-как, бесцельным зазубриванием. К вящему недовольству родителей, этот предмет был обязателен и от него не удавалось отвертеться. Тогда в национальных республиках уже расцветали махровые цветы сепаратизма. Паникеры всерьез говорили о будущих погромах и резне. Ходили слухи об изгнании всех русских и запрете русского языка. Русские вдруг почувствовали себя на месте меньшинства, будущее которого весьма зыбко.
Родители, перебравшиеся в Казань от жилищной безысходности (там они не могли выбраться из барачной коммуналки без каких-либо удобств, где пожарные "в целях безопасности" перерезали электричество, а здесь, в чужой республике, им сразу предоставили трехкомнатную "хрущевку"), жадно впитывали ходившие по "русской улице" слухи о реванше татарского национализма.
Думали ли они уезжать? Скорее всего, нет, потому что уезжать некуда, дедушек-бабушек, к которым было б можно приехать погостить, у нас не было. Папа вырос в детдоме, безо всякой родни, мама в 17 лет поехала строить БАМ и надолго застряла в маленьком городке посреди тайги. Профессии у них были самые обыкновенные, зарплаты небольшие, помощи ждать не от кого. Знали лишь то, что они, русские, здесь главные, может, и хозяева, а потому нисколечко не обязаны поддаваться татарским веяниям, напротив, это татары должны стать русскими. Тем более что история подбрасывала примеры блестящего обрусения: Державины, Карамзины, Чаадаевы, Шереметьевы, Юсуповы, Тургеневы, Набоковы...
Частенько я становился свидетелем неприятных разговоров, которые вспыхивали в семейном кругу и доносились до меня смутными отголосками. Мои родители ненавидели татар, испытывая к ним чувства, близкие к физическому отвращению, и совершенно без стеснения говорили об этом. Татарская внешность считалась эталоном уродства, татарская кухня - отравой, а странная мусульманская вера - сплошной ересью и лжеучением.