Едва разложив вещи по приезду в Казань, мама подозвала меня и сказала тоном, которым обычно даются самые серьезные наставления: Никитка, никогда не водись с татарчатами! И не бери у них ничего, и сам не давай! Они русских угощают отравленными сластями, чтобы снова нас победить и устроить второе иго! Мамины глаза переполнялись строгостью и смотрели грозно, как у опальной боярыни Морозовой. Понимая, что она либо шутит, либо играет в какую-ту замысловатую взрослую игру, я пробормотал - да, мам, не буду...
Дети часто не отдают отчета своим словам, и когда родители требуют в чем-то поклясться, пообещать, то это вовсе не значит, что обещание обязательно выполнится.
Я сразу же выяснил, что большая-пребольшая речка, которая не видна из окон нашего дома - это Волга-Итиль-Идэль. А еще есть гнилой, тинный Булак, мелкие речушки Казанка и Черная, озеро Кабаны без кабанов, куда мне строго-настрого запрещали ходить купаться. Малышей стращали крылатым драконом Джиласом - мол, он подкарауливает зазевавшихся купальщиков и уносит в свою пучину. Я знал, что драконов выдумали, да и не жить им в России - холодно, голодно, не полетаешь, но легенда мне понравилась.
В нашем дворике я видел весьма симпатичных темноглазых детишек, и уже не веря взрослым, допускал, что причиной тому - дефект зрения, при котором смугленький мальчик с черными волосами, конечно, хуже белокожего блондина. Потому что блондинчик-то свой, выношенный, выпестованный, а смугяшек неизвестно чей, вообще он весь какой-то не такой, лопочет по-иностранному, поди разбери.... Как-то быстро я научился понимать их речь, схватывая на лету новые слова, причем для меня это не стоило ничего. Я совершенно естественно освоил татарский. И совсем уж незаметно почувствовал, что Казань - именно та стихия, в которой мне удобно и привольно, что я казанец.... По большому счету, не Россия удалялась от меня в Казани, а я, в общем-то, и не знал настоящей России...
Совсем татарчонком растет - говорили родители, когда я садился делать уроки и раскрывал потрепанный учебник татарского языка, глупо талдычивший о дружбе народов под счастливым советским солнцем. Сначала я прилежно учился, так как не хотел приносить двойки, а после сам заинтересовался татарскими древностями, кладами и ханами, стал почитывать по-татарски. Я слушал татарское радио тихо-тихо, так, что было слышно только возле приемника, а если оставался один дома, то включал местный телеканал, записывая в блокнотик неизвестные слова.
Чтобы не расстраивать близких, дома я стеснялся показывать, что знаю татарский, никогда не держал ни книг, ни прессы на этом языке. Пусть остаются в спокойном неведении, пусть думают, будто те уроки ничему меня не научили, раз уж им так хочется.
Первый случай, когда из-за этого пришлось испытать неприятное чувство, смешавшее и стыд, и жалость, и горечь, произошел в августе, на археологических раскопках. Мне было почти четырнадцать. Вместе с двумя мальчишками из моего класса, ботаниками и очкариками, я напросился помощником в археологическую экспедицию, за нескольких десятков километров от Казани, у волжского берега, где разрыли бульдозером городище булгар, смутно упоминаемое в летописях. Сенсаций эти раскопки не обещали, но мы мечтали найти что-нибудь древнее, ценное - покрытые медной прозеленью монеты, или кривой ржавый ятаган, или серебряную серьгу, оброненную надменной растеряхой. Согласившись три недели провести в степи, копать землю, бегать за водой к ручью, нещадно эксплуатироваться археологами под лучами не менее нещадного солнца, среди каменных идолищ и строгих глаз беркутов, я и не догадывался, чем обернется впоследствии эта поездка...
Стояла жара. Пыль забивалась в сандалии и облепляла ноги. В тот день я должен был идти в ближайшую деревушку, километра за два, купить хлеба в лавке у пекарни, найти дом молочницы (с зеленой калиткой, запомни!) и попросить ее продавать молоко археологам. Выглядел я почти что беспризорником - в выгоревшей кепке с облезшей надписью, в растянутой футболке, в стареньких шортиках - новые вещи для раскопок пожалел, и потому сильно сомневался, не примут ли меня за бездомного попрошайку, захотят ли разговаривать. Деревушка была татарская, маленькая, чистая, ладная, обустроенная на городской манер. С удивлением я смотрел на миниатюрную "площадь", где возвышалась новенькая, только что отстроенная в условном мавританском стиле мечеть, на административное здание с двумя флагами, розовую плитку, клумбы, скамейки и фонари "под старину".
Где тут пекарня? - спросил я по-татарски у первого попавшегося прохожего, и пояснил, чтобы тот не испугался моего чучельного вида - я от археологов, им хлеб нужен. Прохожий показал и поинтересовался, много ли мы накопали. Мало, пока только ножи и битая посуда - вздохнул я. Ну не переживай, на все воля Аллаха, может, еще будут находки - сказал он. Я поблагодарил незнакомца, зашел в пекарню и на обратном пути, уже обнимая теплый хлеб, стал искать домик молочницы. Почему-то мне казалось, что она - немолодая, бедная вдова, продающая отнятое у голодных детей молоко единственной тощей коровы. Я не сразу понял, что третий с краю дом, с зеленой калиткой - не развалюха, а большой двухэтажный коттедж из красного кирпича, калитка действительно зеленая, но не деревянная - железная. Она была не заперта, я робко протиснулся, ожидая броска овчарки или грозного окрика хозяев. Тишина стояла такая сонная, утихомиривающая, не хотелось ее нарушать, стучаться, просить....
Но возвращаться с пустыми руками нельзя, и я слегка стукнул в сосновую лакированную дверь. Меня окликнули по-татарски - за молоком? Да, ответил я. Подождите! Через минуту дверь распахнулась и во двор вышел загорелый мальчонка лет семи, в светлой рубашонке и расшитой волнистыми узорами тюбетейке. В руках он держал большую матовую банку с молоком, обсыпанную капельками выступившей воды, и протянул ее мне. Я отдал деньги, удивился деревенской дешевизне (наверное, им молоко девать некуда) и уже повернулся к калитке, как на пороге появилась молочница. Она извинилась, что не вышла сама - они молились, и хочет пригласить меня на минутку, охладиться. Мне было интересно посмотреть этот дом и одновременно неловко. Жара тем временем усиливалась, на дороге виднелись маленькие пылевые воронки - эмбрионы смерчей, я представил, как пойду по этому пеклу назад, и коттедж, хранивший в кирпичной кладке холод погреба, показался мне идиллической Аркадией, благословенным раем. Хозяйка налила молоко в большую белую чашку с крупными красными горошинами и стала расспрашивать...
Я сказал ей, что зовут меня Никитой Белогоровым, живу в Казани, учусь в русской школе, а на раскопки приехал от кружка любителей старины. Женщина слушала. Платок на ее голове был из модной в те годы такни в мелкие блестящие кружочки, продававшейся почти повсюду. Наши девчонки почему-то шили из нее новогодние наряды, хотя ткань была шуршащей, скользкой и холодной вроде жабьей кожицы. Никита - такое редкое, странное имя, проронила молочница, впервые слышу.
Это старинное русское имя, правда, немного подзабытое, а теперь возрожденное - сказал я.