– …Я не склонен к преувеличениям, глубокочтимая Лаодика. Но тебе достаточно известно о том исключительном положении, которое занимают римляне среди прочих народов. Мы ни в коей мере не претендуем на абсолютную власть, а всего лишь стараемся нести благоденствие как своим подданным, так и тем, кто погряз в беззакониях и варварстве, кто поклоняется вместо светлоликих олимпийских богов поганым идолам.
– Государственное устройство Понта не менее разумно и целесообразно, чем в республиканском Риме, – Лаодика жестом выпроводила обслуживавших их рабынь. – Законоуложения Митридата Ктиста и Фарнака Понтийского освящены великой мудростью богов олимпийских. Капища идолопоклонников в Понте давно разрушены. И, наконец, мы всегда поддерживали Рим, видели в нем светоч, надежную опору в нашей борьбе против варваров.
– Все это так, прекрасноликая… – Скавр с вожделением смотрел на печеного осетра, фаршированного куриной печенью. – В Риме ценят дружбу Понта. В особенности расположение к римлянам царственной Лаодики, – легат расплылся в улыбке. – Я уполномочен Сенатом поблагодарить тебя за помощь, оказываемую нашим торговым людям и дипломатам. Прими этот скромный подарок в знак того, что в Риме не забывают своих друзей… – с этими словами Марк Эмилий взял из рук секретаря, будто по мановению волшебной палочки появившегося в перистиле, объемистый сверток и передал его царице.
Лаодика трепетной рукой развернула пурпурную ткань и тихо ахнула, не в силах сдержать восхищения – золотая царская китара[94], украшенная каменьями, засверкала, заискрилась в лучах заходящего солнца.
Посол, довольный произведенным впечатлением, мысленно похвалил себя – Сенат не соглашался на подобное расточительство во время войны, но он настоял. Пользуясь паузой в разговоре, Скавр приналег на осетрину, щедро поливая ее острым соусом.
– Благодарю тебя и в твоем лице Сенат, мой дорогой Марк Эмилий… – Лаодика была на верху блаженства.
– М-м… – поспешил прожевать очередной кусок посол и окунул жирные пальцы в чашу с водой. – Рад тебе услужить, порфирородная, – он вытер руки о свою тогу с пурпурной каймой и осушил залпом вместительный фиал с вином. – И позволь мне, рабу твоей несравненной красоты, слово молвить о делах очень важных, напоминания о коих неуместны за этой великолепной трапезой; но, увы, они безотлагательны.
– Да… да, я слушаю… – царица никак не могла расстаться с подаренной китарой, разглядывая ее со всех сторон.
– Меня волнует и тревожит недоброжелательное отношение царя Митридата Евергета к Риму.
– Слухи, сплетни… – поморщилась царица и со вздохом сожаления отложила китару.
– Это не только мое личное мнение, но и точка зрения Сената, – с нажимом сказал посол.
– Точка зрения… Сената? – Лаодика неожиданно почувствовала легкий озноб – до нее лишь теперь дошел смысл сказанного.
– Фригия – вся Фригия! – нужна Риму, и она будет нашей провинцией. Это несомненно, – надменно вскинул голову Скавр. – Последствия неразумной политики царя Митридата могут быть совершенно непредсказуемы. И в первую очередь для Понта.
Открытая угроза, прозвучавшая в словах легата, испугала царицу. Но, воспитанная при царском дворе Селевкидов, где интриги, заговоры и дворцовые перевороты были делом обычным, она сдержала свои чувства – сделала вид, что не придала особого значения высказываниям Скавра, и с любезной улыбкой принялась угощать его редкими восточными сладостями и густым кносским вином.
Но легат не обладал такой выдержкой, как Лаодика, привычная к восточной дипломатии, где подчас говорят одно, а подразумевают совершенно противоположное. Он с раздражением отхлебнул вина, поморщился – оно было сладковатым и отдавало паленой костью – и, не дожидаясь, пока встанет царица, поднялся со скамьи. Скавр знал, что этот поступок означает неуважение к сану Лаодики, и все же сдержать себя не мог, да и не хотел. Внутри у него кипело, он проклинал и Сенат, всучивший ему посольские полномочия, и вынужденное трехнедельное томление в ожидании ответа царя на послание, и острую жирную восточную кухню, после которой мучили колики в животе и изжога поутру, и, наконец, медлительного и сверхосторожного Макробия, так долго и пока безрезультатно плетущего сеть опасной интриги.
– А еще в Риме обеспокоены тем, что ты, мудрая правительница, не в чести у своего мужа, – посол тяжело, со значением, посмотрел на царицу. – Твоим друзьям это вдвойне обидно. Они просили передать, что, как в прежние времена, готовы оказать всяческую поддержку и предоставить, если понадобится, кров, соответствующий твоему высокому сану.
– Нет! – возглас вырвался непроизвольно; Лаодика изменилась в лице, вскочила и прикрыла рот ладонью, будто пыталась остановить слова, рвущиеся наружу.
Она смотрела на Марка Эмилия расширенными глазами, в которых билась птица со сломанными крыльями…
«Да, да! – удовлетворенно думал посол, принимая вечером горячую ванну. – А чтобы мои намеки были восприняты правильно, любезнейший Марк Север, на днях возвращающийся из своего вынужденного путешествия, – рассмеялся жирным смешком, – нижайше попросит царственную Лаодику изъявить ему большую милость – превратить данные ему долговые расписки в нетленный металл…»
Гопломах Тарулас не спеша шел по ночной Синопе. Сегодня занятия в гимнасии закончились поздно, и пока под его руководством дежурные эфебы приводили в надлежащий вид учебное оружие и доспехи, стемнело. Впрочем, домой он не торопился – убогая каморка, его жилище, не была тем местом, куда после трудов праведных могла стремиться для отдохновения человеческая душа.
Легкий бриз посеял на черное небо необычайно яркие звезды. Сложный и приятный аромат цветущего разнотравья изгонял из легких запахи разопревшей кожи ремней, пота и пыли фехтовальной площадки. Тарулас почувствовал, как непонятное томление вдруг заставило сильнее забиться сердце, хмельной волной хлынуло в голову. Юность, радостная и беззаботная, где ты? Да и была ли она у него? Просто сон, призрачное видение…
Холодный металл клинков, осиными жалами метнувшихся к его груди из темноты переулка, он не увидел, а скорее ощутил кожей. Привычка старого воина всегда быть настороже и на этот раз сослужила ему добрую службу. Тарулас мгновенно пригнулся и приемом кулачного боя, которому научился у эллинских гоплитов, опрокинул на землю одного из убийц. Второй, судя по всему, фехтовальщик неопытный, вместо того, чтобы тут же повторить удар, растерялся и неуклюже отскочил в сторону. Это промедление для гопломаха оказалось спасительным – перехватив руку второго убийцы с коротким персидским акинаком, Тарулас со страшной силой швырнул его через себя на каменные плиты. Бандит коротко охнул и затих в беспамятстве.
Но был еще и третий. Он прыгнул на гопломаха с крыши заброшенного дома словно барс. Махайра Таруласа рассыпала в темноте золотые искры, отбив коварный удар в бок.
Теперь у гопломаха противник был достойный. Его широкий римский меч находил самые уязвимые места в защите Таруласа, и только самообладание и отменная выучка бывшего центуриона позволяли ему избежать смертоносного удара.
– Барра[95]! – наконец подал голос противник Таруласа и сделал молниеносный выпад с колена, целясь в незащищенный живот гопломаха.
Но и этот, почти неотразимый, удар встретила махайра Таруласа.
– Гром и молния! – вскричал плохо различимый в темноте противник гопломаха, отскочив на безопасное расстояние. – Пусть меня поглотят волны Коцита[96], но я не верю! Это невозможно! Только один человек был способен защититься от этого удара! Но его нет в живых…
– Пилумн?! – Тарулас опустил махайру. – Ты?! Здесь, в Понте?
– О, боги, я сплю! Прочь, прочь! Наваждение… – противник гопломаха в страхе прижался к стене и забормотал заплетающимся языком заклинания: – Прозерпина благая, красная, жена Плутонова, Сальвиею зовомая, выставь на мой выклик пса трехликого, да прогонит он от меня злых лемуров. Три жертвы я тебе обещаю…
– Товарищ мой старый, опомнись. Я не приснился тебе. А в царство Плутона мне еще рано, дружище, – и Тарулас с облегчением рассмеялся – противником оказался бывший легионер его центурии, прозванный за силу и буйный нрав Пилумном[97].
Note 94
Китара – персидская корона (богато украшенная золотом и драгоценными камнями цилиндрическая шапка).