После этих слов бретонцы с такой яростью повскакали с мест, что Дюгеклену пришлось их успокаивать.
Именно в эту минуту легат, выехавший из Лулльских ворот и переехавший мост Бенезе, въезжал в первый пояс лагерных укреплений. Он блаженно улыбался.
Англичане сбежались к ограде, чтобы поглазеть на него, и нагло орали:
– Эй! Эй! Это что за мул?!
Услышав такое оскорбление, ризничий[134] побледнел от гнева, но тем не менее притворно-отеческим тоном, обычным для служителей церкви, ответил:
– Легат его святейшества.
– Хо-хо-хо! – гоготали англичане. – А где мешки с деньгами? Ну-ка, покажи. Сможет ли мул их дотащить?
– Деньги! Деньги! – скандировали другие.
Никто из командиров не появился; предупрежденные Дюгекленом, они попрятались в своих палатках.
Оба посланца пересекли первую линию – ее, как мы видели, составляли англичане – и проникли на стоянку французов, которые, едва завидев их, бросились им навстречу.
Легат подумал, что они хотят оказать почести, и уж было приободрился, когда вместо ожидаемых смиренных приветствий услышал со всех сторон громкий смех.
– О господин легат, добро пожаловать! – кричал солдат (уже в XIV веке солдаты были такими же охальниками, что и в наши дни). – Неужели его святейшество прислал вас как авангард своей кавалерии?
– И намерен перегрызть нам глотки с помощью челюстей вашего мула? – орал другой.
И каждый, наотмашь стегая хлыстом по крупу мула, громко хохотал, отпуская шуточки с остервенением, которое унижало легата сильнее, нежели корыстные требования англичан. Последние, однако, отнюдь не оставляли его в покое; несколько человек шли следом, вопя во всю мощь своих глоток: «Money! Money!»[135]
Легат довольно быстро преодолел вторую линию.
И тут настал черед бретонцев, хотя, в отличие от других, они шутить не были намерены. Сверкая глазами, сжимая огромные кулачищи, они вышли навстречу легату, завывая страшными голосами:
– Отпущения грехов! Отпущения грехов!
Через четверть часа легат от крика, несущегося на него со всех сторон, уже ничего не мог разобрать в этом содоме, подобном грохоту бушующих волн, раскатам грома, вою зимнего ветра и скрежету камней, выбрасываемых морем на берег.
Ризничий утратил былую уверенность и дрожал всем телом. Со лба легата уже давно ручьем катился пот, а зубы его выбивали дробь. Поэтому легат, все больше бледнея и боясь за своего мула, на круп которого пытались на ходу вскочить французские шутники, робко спрашивал:
– Где ваши командиры, господа? Где? Не будет ли кто-нибудь из вас столь добр проводить меня к ним?
Услышав столь жалобный голос, Дюгеклен счел, что ему пора вмешаться. Могучими плечами он рассек толпу – люди вокруг заходили волнами, – словно буйвол, который пробирается сквозь степные травы или тростники Понтэнских болот.
– А, это вы, господин легат, посланец нашего святого отца, черт меня задери! Какая честь для преданных анафеме! Назад, солдаты, осади назад! Ну что ж, господин легат, соблаговолите пожаловать ко мне в палатку. Господа! – вскричал он голосом, в котором не было и тени гнева. – Прошу вас оказывать почтение господину легату. Он, вероятно, везет нам добрый ответ его святейшества. Господин легат, не изволите ли опереться на мою руку, чтобы я помог вам слезть с мула? Вот так! Вы уже на земле? Прекрасно, теперь пойдемте.
Легат не заставил дважды себя упрашивать и, схватив сильную руку, протянутую ему бретонским рыцарем, спрыгнул на землю и прошел сквозь толпу солдат из разных стран, сбежавшуюся на него поглазеть; от кривляющихся фигур, опухших рож, хохота и грубых шуточек волосы вставали дыбом на голове ризничего: он, и не зная языков, понимал все, поскольку нехристи сопровождали свои слова довольно красноречивыми жестами.
«Что за люди! – шептала про себя церковная крыса. – Что за сброд!»
Войдя в палатку, Бертран Дюгеклен почтительно поклонился легату, попросив прощения за поведение своих солдат в выражениях, несколько приободривших несчастного посланца.
Легат, убедившись, что он почти вне опасности и под защитой слова коннетабля, тут же вспомнил о своем достоинстве и завел долгую речь, смысл коей заключался в том, что папа иногда дарует строптивым отпущение грехов, но никогда никому не дает денег.
Другие офицеры – по совету Дюгеклена они подходили постепенно и набивались в палатку – выслушали эту речь и без обиняков объявили легату, что подобный ответ их совсем не устраивает.
– Ну что ж, господин легат, – сказал Дюгеклен, – я начинаю думать, что никогда мы не сделаем наших солдат достойными людьми.
– Позвольте, – возразил легат, – мысль о вечном проклятии, что единым словом обрекло на погибель множество душ, тронула его святейшество; учитывая, что среди этих душ одни виновны менее других, но есть и такие, кто искренне раскаивается, его святейшество во благо ваше явит чудо милосердия и доброты.
– Ха-ха-ха, это еще что такое? – заорали командиры. – Мы еще посмотрим, что это за чудо!
– Его святейшество, – ответил легат, – дарует то чудо, коего вы жаждете.
– А дальше что? – спросил Бертран.
– Как что? – переспросил легат, ни разу не слышавший, чтобы его святейшество говорил о чем-нибудь другом. – Разве это не все?
– Нет, не все, – возразил Бертран, – далеко не все. Остается еще вопрос о деньгах.
– Папа мне ни слова не сказал о деньгах, и я об этом ничего не знаю, – сказал легат.
– Я полагал, – продолжал коннетабль, – что англичане высказали вам на сей счет свое мнение. Я слышал, как они кричали «Money! Money!»
– У папы денег нет. Сундуки казны пусты. Дюгеклен повернулся к командирам наемников, словно спрашивая их, удовлетворены ли они таким ответом. Командиры пожали плечами.
– Что хотят сказать эти господа? – встревоженно осведомился легат.
– Они хотят сказать, что в таких случаях святому отцу следует поступать так же, как они.
– В каких случаях?
– Когда их сундуки пусты.
– И что же они делают?
– Наполняют их деньгами. И Дюгеклен встал.
Легат понял, что аудиенция окончена. Легкий румянец выступил на загорелых скулах коннетабля.
Легат сел верхом на мула и уже намеревался отправиться обратно в Авиньон вместе со своим ризничим, которого, кстати, страх охватывал все больше и больше.
– Постойте, – сказал Дюгеклен, – подождите, господин легат. Одного я вас не отпущу – ведь по дороге на вас могут напасть, а мне, бес меня забери, это было бы неприятно.
Легат был потрясен, и это доказывало, что, в отличие от Дюгеклена, не поверившего его словам, он, папский посланец, поверил словам Дюгеклена.
Коннетабль, молча шагая рядом с мулом, которого вел в поводу ризничий, проводил легата до границ лагеря; но их сопровождал столь выразительный ропот, столь грозное бряцание оружия и столь угрожающие проклятия, что отъезд, хотя и под охраной коннетабля, показался бедному легату куда страшнее приезда.
Поэтому, едва выехав за пределы лагеря, легат пришпорил своего мула так, словно боялся погони.
IV. Как его святейшество папа Урбан V в конце концов решился оплатить крестовый поход и благословить крестоносцев
Перепуганный легат еще не вернулся в Авиньон, а Дюгеклен двинул вперед войска, и это сильно напугало Урбана V, с высоты террасы наблюдавшего за тем, как замыкается грозное кольцо окружения. Благодаря этому маневру Вильнёв-ла-Бепод и Жервази были взяты без сопротивления, хотя в Вильнёве стоял гарнизон из пятисот или шестисот солдат.
Занять эти города коннетабль поручил Гуго де Каверлэ. Он знал манеру англичан располагаться на постой и не сомневался, что на авиньонцев подобное начало военных действий произведет должное впечатление.
Действительно, в тот же вечер с высоты городских стен авиньонцы могли видеть большие костры, которые с трудом разгорались, но каким-то чудом все-таки неизменно ярко вспыхивали. Постепенно ориентируясь и узнавая места, где бушевало пламя, они убеждались, что горели их собственные дома, а на растопку шли их оливковые деревья.