Шрам сказал, что улетят все. Он ненормальный, он просто псих, придурок чокнутый, на всю башку больной святоша. За ним летели, из невесть какой дали, может, даже, из самой Столицы, летели, чтобы его забрать. А он отказался. Или все, или никто. «Ovis». Такое специальное слово на языке церкви. Яман начал понимать его смысл еще на «Сонсарке», а теперь, кажется, понял до конца.
— Ты ж ни хрена не преступник, — сказал он Шраму, когда тот безумный день, наконец, закончился, и они смогли уйти в келью, урвать хоть часа три на сон. — Ты не можешь нарушить закон, я не знаю, как ты здесь оказался, но ты не можешь против закона. А вытаскивать нас — это преступление.
— Я убил женщину.
Шрам был как всегда спокоен, вылущивал из упаковки облатки «Нойра», одну, другую, третью… Яману каждый раз казалось, что он смотрит на подготовку к самоубийству. Десять доз снотворного. Он чуть вслух не сказал: «ее убил не ты». Но прикусил язык. Некоторые тайны должны оставаться тайнами. Например, предстоящее освобождение.
— Думаешь, это делает тебя преступником?
— Я думал, Господь простил мне этот грех. Оказалось, что нет.
— Это с тобой сделал человек, а не Бог, — рявкнул Яман. — Грех… — он искал слова, которые были бы понятны. Они всегда говорили на разных языках, но сейчас на слишком уж разных, а Яман хотел найти общий. Если по-человечески этот бодхисатва понимать не хочет. — грех гордыни. У тебя.
— Ну, еще бы, — ответил Шрам с непонятной интонацией, — ложись-ка ты спать, Яман. Нам эти десять дней придется работать, как никогда в жизни.
И они работали. Задач было две: поддерживать на Мезаре привычный порядок и демонтировать один из генераторов кислорода, чтобы установить его в грузовом трюме «Сонсарка». Второе было плевым делом. Шрам сказал, что генератор требует ремонта, и у техников не возникло ни одного вопроса. А вот первое… Казалось бы, что проще, помалкивай и веди себя как обычно. Они и помалкивали. Но вот вести себя как обычно требовало таких усилий, что усилия сами по себе делали поведение странным. Шрама иногда убить хотелось. Он как раньше походил на храмового идола, так и сейчас. Никакой разницы. Как будто не ему больше всех нужно было выбраться с Мезара. Как будто не он горстями жрал «Нойр», и все равно кричал во сне, и чуть не каждую ночь умирал под завалами.
Ладно. Может быть, дело в том, что его-то все равно не оставят. А может, дело в том, что, в отличие от всех остальных, он сам решает, улетать или нет.
«Сонсарк» приближался. Мезар изо всех сил сохранял видимость того, что ничего не происходит. Сеансы связи происходили как обычно, и Вартай помалкивал о том, что в каждом пакете было письмо на латыни. Вартай, вообще, молчал обо всем, знал немногим больше остальных, но чувствовал себя причастным к чему-то, чего сам не понимал, а поэтому молчал с особой значительностью. Шрам появлялся в аппаратной в разгар рабочей смены, когда вокруг почти не было любопытных глаз. Выслушивал письмо. Диктовал и отправлял ответ.
На «Сонсарке» готовились взять на борт тысячу с лишним каторжан. Как справляться с ними там? Вот вопрос, посерьезней всех нынешних вместе взятых. Никакой работы. Никакого занятия. Сорок дней безделья для тысячи человек, привыкших вкалывать по двенадцать часов в сутки.
Разделить их. Чем меньше общения, тем лучше. В общих трюмах это невозможно, но из тех трюмов — это все помнили — нет выхода. А если какой-то и есть, то о нем неизвестно. Что еще? Наркотики. Столько, сколько им нужно. Пока у наркоманов есть дурь, им ничего больше не интересно. Что еще?
Шрам.
Каким-то образом ему удается… что? Держать людей под контролем? Нет, не то. Он делает что-то другое. Что-то, от чего люди вспоминают, что нужно вести себя по-человечески. Это работало в тюремном трюме «Сонсарка», работает здесь, в Могиле, но будет ли это работать, когда рабы вообразят себя свободными? Им не нужна станет надежда умереть людьми.
А Шрам, когда Яман, в конце концов, поделился с ним сомнениями, вообще их не понял.
— Это звездолет. И он с самого начала был рассчитан на полеты без конвоя.
Дальше, мол, думай сам, что это значит. Яман, впрочем, сразу сообразил, все-таки, кое-что смыслил и в звездолетах, и в пиратстве. «Сонсарк» был хорошо защищен от абордажа. Вряд ли он был рассчитан на условия, в которых потенциально опасные личности окажутся распределены на всем его пространстве, но… из трюмов действительно нет выхода, а в жилой зоне нужно размещать калек. Их много. Их даже больше той полусотни, которую «Сонсарк» готов разместить вместе с экипажем.
— Я к тебе, по-моему, слишком привык, — сказал Яман, когда все обдумал. — Вижу проблемы, но не вижу решений, пока ты не ткнешь в них пальцем.
— Ты преувеличиваешь. А тыкать пальцем невежливо.
Спорить Яман не стал, тем более, что тыкать пальцем и впрямь невежливо, и они заговорили о других делах, об организации погрузки, о том, как и кого объединять в запланированных четырех группах, кто из хундов какую из них будет сопровождать. И, как о деле совершенно обыденном, как будто это имело непосредственное отношение к организации групп, Шрам сказал:
— Я тоже к тебе привык.
Во второй раз за все время существования каторги, люки подземных тоннелей открылись, пока «Сонсарк» был на Мезаре. В первый раз это закончилось уничтожением всех до единого вышедших на поверхность каторжников. Сегодня все до единого каторжники должны были подняться на борт «Сонсарка» и навсегда покинуть Мезар. Событие неслыханное. Эпохальное.
А Марта оно интересовало в последнюю очередь.
Март, с момента, как по лод-дуфунгу прошло сообщение о посадке, думал только о том, как найти Лукаса. Андре сказал оставаться на гариме, сказал не высовываться с судна, пока большинство каторжан не погрузится в трюмы. Он, наверное, был прав. Но где Лукас? Калек и тяжелобольных несли на «Сонсарк» через отдельный шлюз, Лукаса среди них Март не увидел. Вообще нигде не видел, а смотреть на мониторы не было смысла: Лукас не фиксировался камерами. Но… Господь милосердный, Март ведь все равно не знал, кого высматривать. Лукас не мог остаться прежним, а какой он сейчас — об этом жутко было даже подумать.
Что командир будет на «Сонсарке» не раньше, чем поднимется на борт последний из каторжников, это понятно. Людям проще оставаться спокойными и соблюдать порядок, пока они знают, что тот, за кем прилетела гарима, все еще на поверхности. Оставалось надеяться, что Лукас не ждет своей очереди в подземельях.
Март читал молитвы у мониторов, мысленно поторапливая медленно втягивающихся в недра «Сонсарка» людей. Главари каторжников… или как их? предводители? вожаки? в общем, они должны были замыкать колонны, направляющиеся в грузовой и тюремный трюмы. Женщин, по договоренности, пропустили первыми, сейчас на поверхности оставались только мужчины. Март смотрел на мониторы. Ждал. И когда увидел чернокожего гиганта в хвосте одной из колонн, сообразил, что это и есть Кубва, а значит высокий, крепкий человек, замыкающий вторую колонну — это Яман. А то что Ямана паршиво видно, изображение рябит, моргает и распадается на квадраты, так это не камера засбоила. Это…
— Помехи, — шепотом произнес Март.
— Да. Аристо там. — Андре держал его за локоть, и когда Март дернулся к выходу, не разжал пальцы. Притянул обратно к себе. Он всматривался в Ямана. — Помехи, иччи их об кочки. Ты при оружии, мой рыцарь?
— Ясное дело.
— Хорошо. Можешь идти. Я жду вас у «Хикари».
Март пронесся по забитым людьми коридорам, скатился по трапу в трюм, растолкав каторжников, пробился в шлюзовую камеру. И увидел их. Лукаса и этого человека. Всё сразу увидел. Самодельное кресло на антигравах. Зеркало хатира. Изуродованные переломами руки. И, сквозь прозрачную маску, видел улыбку. Такую родную, такую… лукасовскую. Аристо, командир, любимый брат, улыбался, слушая этого… этого… Март узнал его. Да кто бы в Империи не узнал его, ради всего святого?! Кто, кроме Лукаса, который его не видит?