Вот и сейчас приперся без предупреждения в выходной, который я планировал провести совсем не так. Раздражаюсь, наблюдая с каким наслаждением он пускает сигаретный дым, расслабленно объясняет, вводит в курс дела и подбивает меня подменить его в отцовском блядушнике.
— Нет, Рус! — отрезаю сразу. — И хорош дымить! За*бал! — уже со счета сбился какая это попытка бросить курить.
— Спокойней будь. — демонстративно бросает окурок, втаптывая в грязный снег. — Чего ты нервничаешь?
Постоишь тут спокойно, пожалуй, на морозе, когда в мыслях я весь в теплой квартире с милой девочкой наедине.
Друг громко присвистывает, поворачивая голову в сторону моего подъезда. А вот и девочка. Не успел! Намылилась уже куда-то.
Она подходит поздороваться.
— Привет, Бастет! — лыбится ей во все тридцать два. — Как она?
Бесит! Как же он меня бесит своей душевной простотой!
— Нормально. — пожимает плечами, придерживая капюшон.
— Далеко собралась? — это уже я интересуюсь
— В магазин.
— Погоди. — Рус притормаживает ее жестом, открывает дверь тачки, что-то забирает. — На. Женишок просил передать. — протягивает сложенный в прямоугольник белый лист.
Хмурится, принимая послание. Разворачивает, и столько радости на ее лице.
— Как это мило! — улыбается, поглядывая то на лист, то на Руслана. — Спасибо.
Меня передергивает и разрывает от любопытства, что там бл*дь за женишок, что она такие эмоции пускает?! Не выдерживаю, выхватываю лист, оставляя в ее руке небольшой клочок. Не сразу врубаюсь. Какая-то детская мазня красками и карандашом коряво подписано «Палина я тебя лублу».
Доходит до меня поздно, видимо, пацаненок рисовал. Слышу обиженное «Псих!» и удаляющуюся спину светлого пуховика.
— По ходу это не лечится. — закрывает тачку друг, подталкивая меня в сторону дома.
Так и захожу в квартиру молча, с зажатым листом в кулаке.
— Отпусти её, ты ж ей проходу не даешь. Давишь, как пресс. — начал сходу друг.
— Я давлю? — проходим оба на кухню.
— Ну не я же. Раз к ребенку ревнуешь. Из-за детского рисунка сцену устроил. Хоть шифровался бы немного.
— Да откуда я знал, что там, бл*дь, рисунок?!
— Вот и я про это же, Тём! Не знал и не мог знать. Доверять надо учиться хоть немного. Доверять!
— Это ты мне про доверие говоришь?! Ты?! Который мне-десятилетке втулял, что верить можно только себе!
— Это другое. Я же не про родителей.
— А ты, я смотрю, научился доверять, бл*дь, да?!
— Ну я учусь. И хорош уже матюкаться через каждое слово!
— А что тебя мои матюки так задевают, м?! Какие мы нежные стали!
— Да как-то… слух режет, вот! Когда часто в компании маленького ребенка, с выражениями избирательнее становишься. — удивляет меня друг, ранее буквально разговаривавший на этих самых матюках. — Да и вообще, дети, я тебе скажу, меняют твою жизнь прям основательно так. — довольно лыбится Рус.
— Ты еще скажи, что усыновишь его. — он и правда изменился, как сошелся с этой… с ребенком.
— А почему нет. — щетинится друг. — Это моё дело вообще. Твой же отец взял меня когда-то, выучил, дал… — ну всё, завелся.
— Ой! Рус, не начинай, а! — перебиваю его речь. — Мой отец взял тебя не шестилетним ребенком, а пятнадцатилетним подростком! И не усыновил, а взял опеку, потому что лишь на этих условиях я согласился ехать в этот гребаный пансион! Извини… — понимаю, что лишканул.
— Да я знаю… Нормальный был пансион, и хавка зачетная, и одежда, и комнаты, и бассейн… — в его словах ностальгия по тем временам, от которой мне тошно.
— Один хрен та же клетка, только подороже.
— Не знаю, меня всё очень даже устраивало. И твоему отцу я по гроб жизни обязан.
— Ну не начинай, пожалуйста! Он тебя отпустил давно, чего ты трешься всё вокруг него, как шавка преданная?! У тебя свое дело, хостелы сейчас пользуются популярностью… — понимаю, что перегибаю палку, но не могу подобрать нужных слов, что б он выдернул с корнями свою преданность моему отцу! Отработал уже сполна.