— До чего удивительное заболевание, — поразилась мадам Виллина. — И как, должно быть, утомительно для вас.
— Мне-то ничего, я даже люблю сумасшедшую старушку. Но теперь-то вы понимаете, почему госпожу Глючию нельзя допускать в спальню с еще четырнадцатью девушками?
— Как же ваша соседка? Она в безопасности?
— Я ее себе не просила, — сказала Эстела, с вызовом посмотрев в выпуклые немигающие глаза директрисы. — Бедная девушка, похоже, привыкла к тяготам жизни. Либо она приспособится, либо попросит, чтобы ее отселили. Если, конечно, вы не решите сразу перевести Бастинду в другую спальню. Для ее же блага.
— Если госпожу Бастинду не устроит то, как мы к ней относимся, боюсь, ей придется покинуть Крейг-холл. Вам не кажется?
Это «мы» насторожило Эстелу: она чувствовала, что мадам Виллина втягивает ее в какой-то заговор. Ей ужасно не хотелось впутываться в здешние интриги — но она была так молода и так остро помнила недавнее одиночество, испытанное в Главном зале. Она не представляла, чем именно Бастинда успела не понравиться директрисе, кроме своей внешности, но чем-то не понравилась. Что-то тут было нечисто.
— Вам не кажется? — повторила мадам Виллина и слегка наклонилась к ней, как застывшая над водой рыба.
— Конечно, мы сделаем все возможное, — уклончиво сказала Эстела, чувствуя, что это ее поймали на хитрую приманку.
Из темного угла кабинета вышел низкий в половину человеческого роста человечек из блестящей бронзы и с прикрепленной к груди номерной пластинкой. Механический слуга собрал со стола пустые чашки и с тихим жужжанием удалился. Эстеле оставалось только гадать, давно ли он там стоял и много ли успел услышать. Она никогда не любила механических существ.
По выражению Эстелы, Бастинда страдала книжной лихорадкой в тяжелой форме. Она не то чтобы сворачивалась (для этого девушка была слишком костлява и угловата), а складывалась в кресле и утыкалась смешно изогнутым носом в ветхие страницы книг. При этом она постоянно теребила волосы, накручивая их на свои тонкие паучьи пальцы, — эти непривычно черные волосы, которые одновременно завораживали и пугали, как мех златозверя. Черный шелк. Кофе, вытянутый в нити. Ночной дождь. Обычно не склонная к метафорам Эстела восхищалась волосами соседки, тем сильнее, что более там и смотреть было не на что.
Они почти не разговаривали. Эстела искала себе подруг среди девушек подостойнее и побогаче, которые куда больше годились ей в компаньонки. Решив, что к следующему семестру или, на худой конец, к следующей осени она обязательно поменяется с кем-нибудь комнатами, Эстела оставляла Бастинду и убегала сплетничать с новыми подругами: Милой, Фэнни и Шеньшень. Прелесть, а не подруги — одна богаче другой.
Сперва Эстела даже не упоминала о своей соседке, а та, хвала Гуррикапу, не лезла к ней и не позорила на людях. Первым делом подружки перемыли Бастинде косточки за ее нищенский гардероб. На кожу никто поначалу будто и не обратил внимания.
— Говорят, будто директриса упоминала, что госпожа Бастинда приходится родственницей герцогу Троппу из Нестовой пустоши, — рассказывала за обедом Фэнни, тоже жевунья, но низенькая, не чета Троппам. — Их род очень хорошо известен во всей Жевунии. Герцог прославился тем, что собрал народное ополчение и разворотил дорогу, которую строил регент Пасторис. Это было еще до Славной революции; мы тогда только родились. Могу вас заверить, ни у самого герцога, ни у его жены, ни даже у внучки Мелены никаких странностей не было.
Под «странностями» Фэнни, конечно, подразумевала зеленую кожу.
— Надо же, как низко они опустились, — покачала головой Мила. — Бастинда одета как уличная попрошайка. Вы когда-нибудь видели такие пошлые платья? Ее опекуншу нужно гнать взашей.
— По-моему, у нее нет опекунши, — заметила Шеньшень. Эстела, знавшая наверняка, промолчала.
— Говорят, она жила среди Болтунов, — продолжала Мила. — Может, ее родителей сослали за какое-то преступление?
— Или они спекулировали рубинами, — вставила Шеньшень.
— Где тогда деньги? — возразила Мила. — У нашей Бастинды и двух монет не найдется, чтобы позвенеть.
— Может, это какой-то религиозный обет? Сознательная бедность? — предположила Фэнни, и подружки прыснули от смеха.
В столовую вошла Бастинда, и смех перешел в хохот. Бастинда даже не оглянулась, зато другие студентки кидали на четверку любопытствующие взгляды, завидуя беззаботному веселью.
К учебе Эстела привыкала с трудом. Ей-то казалось, что прием в университет был признанием ее гениальности, что она осчастливит храм науки своей красотой и периодическими остроумными высказываниями. Видимо, нехотя признавалась себе впоследствии Эстела, она собиралась быть живой статуей, предметом искусства, объектом поклонения. Вот, мол, богиня ума и очарования, молитесь на нее, восхищайтесь. Разве не прелесть?