7
Когда Кокус в следующий раз встретился с Бастиндой и Эстелой, ему было не до романтики. Случилось это в маленьком скверике, прямо за воротами Крейг-холла. Кокус с Руфусом как раз проходили мимо, когда ворота вдруг распахнулись и наружу вылетела госпожа Вимп, бледная, с выкаченными от ужаса глазами. За ней гурьбой выбежали студентки. Среди них была и Бастинда, и Эстела, и Шеньшень, и Фэнни, и Мила. Вне университетских стен девушки собирались в шумные кружки, испуганно жались в тени деревьев, обнимались, рыдали, утирали друг другу лица.
Кокус и Руфус поспешили к своим знакомым. Бастинда стояла особняком, втянув голову в костлявые, как у голодной кошки, плечи, и единственная не плакала. Кокус с радостью прижал бы к себе Эстелу, но она лишь бросила на него мутный взгляд и зарылась лицом в меховой воротник Милы.
— Что с вами? — спрашивал Руфус. — Госпожа Шеньшень? Госпожа Фэнни?
— Ах, это ужасно! — в голос взвыли они, и Эстела кивнула, оставив мокрый след на Милиной блузке.
— Да что случилось? — Кокус обернулся к Бастинде.
— Пронюхали. — Ее глаза сверкнули, как древний шизский фарфор. — Пронюхали, мерзавцы!
Ворота снова со скрипом отворились, и со стены посыпались разноцветные лепестки, закружились, затанцевали, как бабочки. Вышли три полицейских и врач в темном капюшоне; они несли на носилках кого-то укрытого с головой красным покрывалом. Вдруг ветер подхватил уголок покрывала и откинул его назад. Девушки завизжали, госпожа Вимп поспешно опустила задранный конец, но все успели увидеть сгорбленные плечи и запрокинутую голову профессора Дилламонда и черные сгустки запекшейся крови на его шее, там, где зиял глубокий разрез, словно от ножа мясника.
В ужасе и отвращении Кокус отшатнулся и сел. Он искренне надеялся, что рана не смертельна и профессор жив, вот только слишком медленно шагали полицейские с врачом — им некуда было торопиться. Прем откинулся и оперся спиной о стену, а Руфус, никогда до этого не видевший профессора, одной рукой стиснул приятелю ладонь, другой закрыл себе глаза. Скоро рядом с ними опустились Бастинда и Эстела. Только после долгих рыданий Эстела начала свой рассказ.
— Вчера перед сном госпожа Глючия опустила в нашей спальне шторы… как всегда… и тихо так, будто про себя, сказала: «Свет горит. Опять профессор засиделся». Потом присмотрелась и добавила: «Странно». Я даже внимания не обратила, а Бастинда спросила: «Что странно?» А госпожа Глючия набросила на плечи платок и прошептала: «Ничего, мои уточки, вы ложитесь, а я пойду проверю, все ли в порядке». Пожелала нам спокойной ночи и ушла. Не знаю, в лабораторию она ходила или еще куда, но когда мы на следующее утро проснулись — ее не было и чая тоже. Она всегда приносила нам его по утрам, всегда.
Эстела всхлипнула и снова зарыдала, заломила руки, в исступлении попыталась разодрать на себе черное шелковое платье с белыми наплечниками. Бастинда, за все это время не проронившая ни слезинки, словно камень в пустыне, продолжила:
— Мы ждали ее до самого завтрака, а потом пошли к мадам Виллине и сказали, что наша опекунша куда-то пропала. Директриса ответила, что ночью с госпожой Глючией случился приступ старой болезни, и ее отправили в лазарет. Виллина запретила нам пропускать занятия и навещать ее, но когда профессор Дилламонд не пришел на первую лекцию, мы все-таки пробрались к ней в палату. Госпожа Глючия лежала на кровати, и лицо у нее было какое-то нехорошее. Мы начали спрашивать, что случилось, но она молчала, хотя глаза у нее были открыты. Как будто госпожа Глючия ничего не видела и не слышала. Мы подумали: может, ей дурно и у нее что-то вроде обморока, но дышала она ровно, а лицо, хоть и изменилось, было нормального цвета. Только мы собрались уходить, как госпожа Глючия повернулась к тумбочке: там возле пузырька с лекарствами и стаканом с лимонной водой на серебряном подносе лежал длинный ржавый гвоздь. Она нежно взяла этот гвоздь в дрожащую руку и стала с ним разговаривать. Сказала что-то вроде: «Ты ведь не хотел тогда больно уколоть меня в ногу? Ты ведь просто шутил, привлекал к себе внимание, правда? Ничего, не волнуйся, Гвоздик, я за тобой поухаживаю. Вот только подремлю немного, а потом ты мне расскажешь, как очутился во Фроттике. Все-таки далеко от той захудалой гостиницы, где на тебе, как ты говоришь, висел знак «Посетителей не принимаем».
Кокус не мог больше слушать эту ерунду. Да и какое ему было дело до живого гвоздя, когда рядом оплакивали умершего Козла? Кокус не слышал молитв за упокой души профессора, не смотрел, как уносили его труп. Ему хватило одного мимолетного взгляда на застывшее лицо, чтобы понять: то, что давало Дилламонду острый ум и неутомимый характер, исчезло навсегда.